государство...
— Недоумки ли? — хмуро усомнился Роман.
— И то... И любили, Роман Васильевич, и ревновали, и поспи пели. И песни, если помнишь, были живучее многих нынешних. До сих пор небось не забываются. Иной раз по радио слушаешь сегодняшние песенки. Так — развлечение... А как надо о чем настоящем, героическом, так гут же наши песни вспомнят.
Алексей — у него какой-то свой ход мыслей — неожиданно спрашивает:
— Ты, Роман Васильевич, после войны долго в Германии жил?
— Три годочка без малого, а что?
— Да так. Мой отец, говорят, тоже где-то в тех краях после войны околачивался.
— Околачивался? — Роман произносит это безразлично.— Или служил?
— Какая разница?
— Положим, разница есть. А где теперь он? — Голос Романа все так же бесстрастен.
— Пес его знает!
— Это о родном-то отце?! — Лукин от негодования даже задохнулся.— Ну, молодежь! — Он в слове молодежь, как всегда, делает ударение на первом слоге.— Думай, что мелешь.
— За меня разлюбезный папаша подумал.— Алексей говорит зло, красивое его лицо потемнело,— И подумал, и рассудил — все разом.
— Это как же понимать? — все так же, не глядя на юношу, спрашивает Роман.
— А обыкновенно. Вам, старшему поколению, лучше знать. Пришел домой — мать ему, видать, нехороша показалась после немок-то. Еще бы! Столько лет медхен фюр аллее под боком.
— Чего он сказал? — вполголоса спросил бригадир у меня.
— Девчонки для всех...
— Гляди ка ты! Ну силен.
— А что, неправда? — вмешался Сергей.— Вон мы недавно картину «Бабье царство» смотрели...
— Так то же кино!
— А что — кино? Выдумки?
— Ты не досказал,— напомнил Роман,— Пришел — и что же?
— Да ничего. Бросил нас — и на все четыре стороны... «Жди меня, и я вернусь...» А что две человеческие жизни испоганены, ему на то наплевать.
— И где же он теперь? — настойчиво допрашивает Роман, а мы настороженно переглядываемся.
— А кто его знает. Живет где-нибудь припеваючи.
— Припеваючи? — Роман уронил на пол спички, они рассыпались, и он, опустившись на колени, собирает их негнущимися пальцами. — Бывает, что и припеваючи. Чего не бывает. — Он выпрямляется, трёт поясницу, говорит, упорно не глядя на Алексея. — А вы бы его, субчика, разыскали.
— Найдешь! — Алексей делает насмешливый жест.— Ковалевых по Союзу как собак нерезаных. Мы вон с тобой тоже однофамильцы, и что? Каждому в лицо фонариком не посветишь. «Не ты ли, случаем, мой папаша?»
— Ну почему? Не так уж это сложно, — возражает Шершавый — Сколько ему лет, известно. Известно, что воевал. В Германии служил. Преступников и тех разыскивают.
— А, пошел он, чтоб я его еще искал! — Алексей в сердцах зашвыривает недочиненный ботинок под кровать.— Мать правильно сказала: проживем.
— И что, худо было? — участливо спрашивает бригадир.
— Не в том дело,— Алексей достал из-под кровати кеды, обулся, набросил на плечи куртку и вышел, ни на кого не глядя.
— А я его понимаю,— после долгой паузы говорит Серега. Нежность и грусть в его голосе, и это как-то не вяжется с привычным представлением о нем. — Я его понимаю...
Мы молчим выжидательно.
— Вот мы с сестренкой тоже без отца росли. Жилось-то, в общем, по-всякому, не скажу, чтобы голодали или там разутые-раздетые ходили. Этого не было, врать не хочу. То дядя помогал, материи брат. То я пошел работать. Не о том разговор. Понимаешь, Роман Васильевич, вот помню... Выйдешь на улицу, пацаны отцами похваляются. Этому трещотку смастерил. Этого пообещал взять на охоту. Этого выпорол, а потом жалко стало, — купил губную гармошку. А тут даже выпороть тебя некому.
Роман долго молчит. Потом произносит тихо:
— Может, просто ему не вся правда известна?
Бригадир вскидывает на него удивленный взгляд:
— Кому?
— Алешке...
— В каком смысле?
— Ну в каком... Мать не все рассказала? Духу не хватило?
Мы подавленно молчим. Мы очень долго молчим. И почему-то стараемся на глядеть друг на друга. И тогда Роман вдруг срывает с вешалки ватник и начинает торопливо одеваться, не попадая в рукав.
— Душно у нас. Накурили, хоть топор вешай. Воздуху глотну...
— Н-да,— после долгого молчания досадливо крякнул Лукин, когда Роман ушел. — Не думал, что разговор в такую сторону повернется. Может, оно и к лучшему, а, Кирьяныч?
Что я могу сказать? Что вообще можно в этом случае сказать?
Шершавый для чего-то долго глядит на свои руки, — они у него загрубелые, в ссадинах, — потом в задумчивости произносит, не поднимая взгляда:
— Такие пироги...
А Лукин, сдержанный и уравновешенный Лукин, энергично ударяет кулаком о ладонь и сокрушенно восклицает:
— Ч-черт!..
Весь вечер не было Романа Ковалева. Мы переглядывались, но молчали. А к ночи его привел Маркел. Роман был пьян настолько, что едва держался на ногах.
— Вот. Любуйтесь и радуйтесь, — сказал Маркел. — Во всей красе!
— Бат-тюшки мои, да где это он набрался? — охнул Лукин.
— А это вы у него спросите. Иду, а он от дерева к дереву, за стволы цепляется,— на лице Маркела то ли брезгливость, то ли плохо скрытое торжество. — «Давай, говорю, помогу, Роман Васильевич. Не позорь, мол, бригаду...» — «Нет! — Упирается.— Мне, говорит, теперь все равно жизнь не в жизнь». Еле оторвал от березки!
Лукин слушает, лицо его с каждой минутой делается темнее, брови хмуро сдвинуты.
— Хоро-ош! — с отвращением произносит он наконец.— Н-ну, хорош!..
— Брр-ригадир... — бормочет Роман. — Т-ты меня прости, бригадир! Стерва я, бригадир...
— Ладно, дрыхни. Потом потолкуем. — Лукин помогает Роману раздеться и лечь, идет к умывальнику и тщательно, с мылом моет руки. Маркел с порога манит его:
— Ты, товарищ Лукин, не беспокойся. Пара из уст не выпущу.
— Слушай, друг ситцевый, — с тихой яростыо говорит Лукин. — За то, что привел, спасибо, а теперь проваливай-ка ты отсюда. И рассказывай, где хочешь и что хочешь, понял?
Маркел испуганно пятится.
— Силы небесные! Да я ж по-хорошему. Вот она, людская благодарность!
Лукин горестно усмехается и старательно, на крючок, закрывает дверь за Маркелом. Потом тяжело опускается на стул и переводит дыхание:
— Ну и ну! Денек...
Глава одиннадцатая
