— Вот ведь как прочно сидит в нас ложная вежливость,— усмехнулся он.— Нет чтобы сказать прямо: не курите все разом, дышать печем,— сам же сигареты им подсовываю, Достоевский, кажется, говорил: русский интеллигент страдает от собственного безволия.
— Достоевский и наш Лукин,— рассмеялся я, Руденко сощурился, качнул головой:
— Ты Лукина не трогай. В нем мудрости на десятерых хватит. Он тебе не рассказывал, как однажды Солодова спас?
— Лукин — Солодова? Впервые слышу.
— Было такое. Еще до моего приезда. Мне сам Вилен говорил, Полез он на леса, поглядеть, как идет кладка. А сверху тавровая балка сорвалась, представляешь? Она бы его в лепешку расплющила, спасибо Лукин был рядом — сообразил, подставил какой-то шест. Балка соскользнула в сторону, только Лукина концом шеста задело. Вот он трет плечо, корчится от боли, а сам Вилена материт; «Мальчишка! Тебе великое дело доверили, а не лазить каменщиков контролировать. Без тебя, что ли, некому их проверить? Ухарь, «впереди, на лихом коне». И как загнет-загнет!
Я рассмеялся:
— Представляю! И Вилен — ничего?
— А что он может возразить? Вечером пришел в барак к Лукину с бутылкой коньяку. «Подсказывай, говорит, и дальше, когда увидишь, что я делаю что-нибудь не так».
А Лукин ему: «А и подскажу. Сейчас подскажу, Забирай коньяк и уходи, пока ребята не пришли. Негоже это — начальнику строительства выпивать с подчиненными». А ты говоришь — Лукин!
Я слушал Руденко и думал: как же опасно для нашего брата литератора пытаться подойти к человеку с заранее заготовленной мерочкой! А мерочка подводит. Сколько на этом теряем мы сами, сколько теряют читатель и зритель!
А Руденко заговорил о другом:
— В Америке, помню,— нас перед началом строительства туда с Виленом командировали, ознакомиться с американским производством кордной целлюлозы,— приехали на один завод. Только начали беседовать с главным инженером — звонок: обеденный перерыв. Хозяин: «Извините, мне пора кушать. Если желаете пообедать, вас проводят». Мы, конечно, отказались. Он еще раз извинился и ушел. А я возмутился: не каждый, мол, день приезжают коллеги из России, мог бы разок и поголодать. А Солодов смеется: «А по- моему, говорит, только так и нужно. Порядок, так уж во всем порядок», Кстати, потом узнали, что на этот завод приезжает в год до трехсот делегаций. Тут с показной вежливостью ноги протянешь...
Я не сразу сообразил, к чему это он, собственно, рассказывает. Но он тут же сам пояснил:
— Хитрые бестии эти проектанты. Спорить с самим Виленом в открытую у них пороха не хватает: он-то как специалист посильнее. Вот они и решили в его отсутствие склонить меня на свою сторону. И ладно б говорили о достоинствах проекта, а то все о том, что Солодов слишком категоричен...— Широко улыбнулся.— Будто я без них этого не знаю!
Он помедлил, глядя куда-то вдаль, за окно, Потом задумчиво произнес:
— Вот бы кого тебе в пьесе изобразить: Солодова. Только не пиши его, ради бога, одной краской!
Неожиданно для самого себя, я сказал:
— У меня когда-то была мечта: написать о человеке целиком по рассказам людей, окружающих его...
Руденко бросил в мою сторону быстрый взгляд:
— А что думаешь? Не так уж это глупо. Наверное, ни в чем человек так не раскрывается, как в умении строить взаимоотношения. Вон, я читал недавно: на одном заводе социологи заинтересовались, по каким главным причинам люди увольняются. Известно, что таких причин обычно три: нет квартир, мал заработок или невозможно устроить ребенка в ясли-садик. И вот они стали задавать вопрос всем, кто приходил в отдел кадров с заявлением: если вам эти три условия будут обеспечены, останетесь на заводе? И что думаешь, девяносто процентов ответили: нет! Оказалось, главная причина — неверные взаимоотношения с бригадиром, мастером, начальником участка. То самое, что сейчас принято называть психологической несовместимостью... Ну, а социологи — ребята не дураки, задумались: рабочий — парень молодой, но ведь и мастер тоже молодой. Одного выводка, одной формации оба — откуда же этот конфликт!..
— Любопытно. И докопались?
— А то как же? Все просто: в наших вузовских программах нет ни одного часа — ты, старина, вдумайся в это: ни одного часа! — на производственную педагогику. Молодые инженеры и рады бы по-иному строить отношения с подчиненными, но как это но науке сделать — не знают. Вот так... А я сегодня после работы собирался заглянуть к тебе.
— Что-нибудь случилось?
— Да нет. Соскучился. И потом, Антонина просила передать: в пятницу олимпиада, ты у них там член жюри.
— Не знаю. Я уж вещички укладываю. Вот зашел, думал, что Солодов возвратился. Надо бы наконец мне познакомиться с ним поближе. И за гостеприимство поблагодарить.
— Э, нет, брат, олимпиада — дело святое,— заартачился Руденко.— Я сторонник того, чтобы ты скорей домой возвращался. Но тут прошу: задержись.
Зазвонил телефон. Руденко, не торопясь, снял трубку:
— Да... Вилен Александрович? Богатым будешь, по голосу тебя не узнал... Да вот, сидим с Алексеем Кирьяновичем, косточки твои перемываем. Он, собственно, к тебе пришел — проститься. Уезжает. Задержать? Да уж и то — агитирую... А я ему сейчас трубку передам.— Он протянул мне трубку, еще хранившую тепло его руки.
— Алексей Кирьянович, что ж это вы не дождались меня? — услышал я голос Солодова.
— Пожил. Хватит. Пора восвояси. Да, может, еще и увидимся? Вы когда возвращаетесь?
Он досадливо крякнул;
— В том-то и дело, что приказано задержаться. Тут целая комиссия формируется. Тогда так, Алексей Кирьянович: если мы все-таки разминемся, разрешите навестить вас при случае в городе?
Я заверил, что был бы рад его приходу.
— Ну будьте счастливы,— произнес Солодов.— Дайте трубку Руденко.
Он долго что-то объяснял ему, тот слушал и посмеивался.
— Все будет сделано, как в лучших домах. До встречи.— Он положил трубку.
Руденко побарабанил по стеклу стола.
— За что я люблю Вилена? — продолжал он после недолгого молчания.— Вот он и такой, и сякой, и растакой. Характер — кошмар. Вспыльчив, резок... Но вот эта его нетерпимость к скудоумию...— Он вдруг резко поднялся.— Ты согласен, что в наш век скудоумие не просто досадный факт. К нему надо быть нетерпимым. Абсолютно нетерпимым!
— В идеале, конечно.
— Ах, при чем тут идеал? — Руденко поморщился.— Умное время требует умных поступков. На преодоление глупости история нам ни средств, ни времени не отпустила. То я говорю?
— Приблизительно.
— Что значит — приблизительно? Что это за любовь к обтекаемым формулировкам? Не приблизительно, а точно... Слушай, пойдем-ка ко мне домой? Антонина будет рада.— И, понизив голос, добавил:— У меня есть бутылка сухого болгарского! Так как, пойдем?
— Где наше не пропадало! — вздохнул я.
— Что ж, Алексей Кирьянович, за взаимопонимание? Бери бокал, бери. Вино неплохое.
— Давай долью,— говорит мужу Антонина и глядит на него влюбленно.— Торопыга. Раньше всех выпил.
— Доливай,— согласился Руденко, подставляя длинноногий бокал.— Ты, старина, не стесняйся. Тонечка у нас — женщина хлебосольная, видишь, она даже для мужа ничего не жалеет.
— Молчи уж, сиротка,— останавливает его жена и усмехается.
Нет, дорогие мои, все-таки есть удивительная, веками подтвержденная радость в том, чему имя — человеческое общение. Вот мы сидим, три несхожих друг с другом человека, которые втроем, вместе, может, никогда больше уже и не соберутся; и мы ни капельки не опьянели, потому что вино-то
