люстра, и сразу все стало простым и обыкновенным.
Передо мной была почти совсем седая женщина, со смуглым, красивым лицом и тонкими губами. Она с интересом смотрела на меня. Я молчал.
— Садитесь. Вот стул.
— Спасибо… Пауза затянулась.
— Вы назвали меня Людмилой Иннокентьевной. Откуда вам известно это имя? — негромко спросила она.
— Это… ваше имя?
— Когда-то было моим. Очень давно…
— В тысяча девятьсот сорок первом году?
— И в сорок первом…
— А в сорок втором?
— Что значат ваши вопросы? Кто вы?
Я протянул ей удостоверение. Она взглянула.
— И все же… не понимаю…
— Людмила Иннокентьевна, — тихо сказал я. — Я искал вас так долго. Как я вас искал! Я не знал, что вы живы. Никто не знает, что вы живы… Я приехал поздно, вам нужно проверять тетради, я понимаю. Простите меня… Но только один человек на свете может ответить на мои вопросы. Этот человек — вы!
Она наклонила голову.
— Говорите.
— Все началось с Прибельска. Я хотел написать очерк о подпольщиках. Там мне рассказали о вас.
— Странно…
— Почему странно? Разве вы…
— Но все мои товарищи погибли. В Прибельске я не была с тысяча девятьсот сорок пятого года. Неужели кто-то еще помнит обо мне?
— Очень хорошо помнят, — сказал я. — Вы заходили в обком партии, когда приехали туда после войны?
— Нет. Я искала своих бывших соседей. Там умерла моя дочь. Я хотела, чтобы мне показали могилку… Но никого не нашла.
— Значит, никто в Прибельске не знает, что вы живы?
Она пожала плечами.
— Чудовищно! — прошептал я.
— Что вы сказали?
— Нет, ничего… — Я потер рукой лоб. — Простите… Мысли мешаются… Так много нужно сказать вам… Вы разрешите?
— Да. Если это необходимо для очерка.
— Ваша девичья фамилия Зайковская, не так ли? А фамилия вашего первого мужа Сапожников?
— Да. Он погиб в начале войны.
«Это не совсем так», — хотел я сказать, но сдержался: было еще не время.
— Зайковской вы оставались, если не ошибаюсь, примерно до октября тысяча девятьсот сорок второго года. Потом переменили фамилию и стали Галиной Наливайко. Верно?
Она кивнула.
— Как это произошло?
— История сложная…
— Я знаю ее в общих чертах. В июне вас арестовали, а в сентябре положили в больницу с аппендицитом. Двадцать восьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года Людмила Зайковская умерла. Об этом был составлен официальный акт. Тело умершей свезли на кладбище и похоронили.
— Совершенно верно.
— Но… вы живы!
— Вам многое известно, — улыбнулась Людмила Иннокентьевна. — Неужели вы не догадались об остальном?
— Подождите, — пробормотал я. — Галя Наливайко… она поступила в больницу с брюшным тифом. Потом ей стало лучше.
— Ей не стало лучше, — ответила Зайковская. — Она умерла двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года, а в ночь на двадцать восьмое члены подпольной организации врачи Ксения Васильевна Липатова и Юрий Гаврилович Скорняк перенесли меня из тюремной палаты в операционную, а оттуда в инфекционное отделение, где лежала в изоляторе Наливайко. Меня положили на ее место, а тело Наливайко закрыли простыней и на тележке отвезли в тюремную палату. Немецкий врач, подписывавший акт, не знал меня в лицо. На рассвете Наливайко похоронили, а я через несколько дней была переправлена из больницы в партизанский отряд. Так я стала Галей Наливайко.
— Как это просто! — прошептал я.
— Точно таким же способом Липатова и Скорняк освободили из концлагеря многих советских военнопленных. Люди просились в больницу, а из больницы уходили на волю.
— Значит, Липатова и Скорняк знали, что вы подпольщица?
— Они получили записку от находившегося в тюрьме секретаря подпольного горкома партии Лагутенко. Ведь это он придумал, как меня спасти.
— У меня есть еще один вопрос, — сказал я. — Вскоре после того, как вас арестовали, вы написали письмо шефу полиции Прибельска Кернеру. Но, может быть, не было никакого письма?
В ожидании ответа я даже затаил дыхание. Сейчас все должно было решиться…
— Вы действительно хорошо осведомлены. — Людмила Иннокентьевна с любопытством посмотрела на меня. — Письмо было, и я его написала. Неужели оно сохранилось?
— Этого я не знаю, — сказал я. — Вы не вспомните содержание?
— Я его прекрасно помню. В этом письме я сообщила господину Кернеру фамилии и адреса Остапа Тимчука, Семена Гаевого, Тараса Михалевича и Василия Галушки.
— Всех четверых после этого арестовали?
— Да, на другой же день их арестовали и вскоре повесили. Я написала, что они взорвали железнодорожный мост. — Людмила Иннокентьевна говорила обычным тоном, словно речь шла не о предательстве, а о. вещах, которые ее не касались.
Я бессмысленно смотрел на нее. Она подняла брови и вдруг усмехнулась:
— Что вы на меня так смотрите? Раз вы все знаете, то вы должны знать, что эти адреса и фамилии я назвала Кернеру по приказу Лагутенко.
— По приказу?!
— Ну, конечно! А вы что же думали? Я никого из этих людей раньше в глаза не видела. Лагутенко передал в мою камеру записку с приказом разыграть этот спектакль.
— Зачем? — ошалело спросил я.
— Тимчук, Гаевой, Михалевич и Галушка были предателями. Пробравшись в штаб нашей организации, они попытались взорвать ее изнутри. Занимались антисоветской агитацией между подпольщиками и кончили тем, что установили связь с полицией. В мае тысяча девятьсот сорок второго года Георгию Александровичу стало известно об их предательской деятельности. Галушку, Михалевича, Тимчука и Гаевого вызвали на заседание штаба, но они не явились. Заседание было проведено без них. Приняли решение расстрелять предателей. Однако привести приговор в исполнение не успели. Через несколько дней Лагутенко и его друзья были арестованы. Кто-то написал анонимный донос в гестапо. Находясь в тюрьме, Лагутенко решил казнить предателей руками немцев. Так родился план, который я осуществила. Впоследствии гестаповцы узнали о том, что повесили своих единомышленников, но было уже поздно.
Теперь мне все стало ясно, в том числе и странное поведение вдовы Тимчук. Зная, кем был ее муж она боялась, если откроется правда, лишиться пенсии, потому и мешала мне, как могла…
Все было ясно, но я вспомнил осторожного, недоверчивого Томилина и спросил:
— Кто-нибудь может подтвердить ваши слова?
— Разве они нуждаются в подтверждении?
