Клинки вспыхивали в лучах позднего солнца, сталь звенела о сталь. Убальди пытался вывернуться из капкана, оторваться и увеличить дистанцию, но Джек не позволял ему этого, он напирал и напирал на соперника, пока не сделалось ясно, что тот вот-вот упрется лопатками в стену. На этом этапе итальянец бросил разыгрывать роль приверженца чуждой ему манеры боя и принялся драться всерьез, с невероятным мастерством выполняя сложные комбинации защитных и атакующих действий.
Но и Джек не дремал. Парирующий взмах, мгновенный поворот кисти, стремительный выпад снизу, и…
— Ха! — вскричал юноша, когда острие его шпаги коснулось тела противника, и тут же вскинул руку, чтобы прикрыться от летящей в его лицо стали.
Итальянец был «мертв», но напомнил о том, что даже смертельно раненный враг на последнем дыхании тоже может нанести роковой удар.
Маэстро хмыкнул — единственный род похвалы, какой удостаивался Джек. Правда, юноша научился различать оттенки этого хмыканья: то, что прозвучало сейчас, выражало явное одобрение.
Противники выпрямились.
— Еще? — спросил итальянец, указывая острием шпаги на центр комнаты.
Джек глянул налево, на солнечные лучи, и решил, что на сегодня хватит. Скоро вечер, а у него еще намечались дела.
— Нет, благодарю, — ответил он по-итальянски, щегольнув еще одним умением, которым ему удалось отчасти овладеть. — Уже поздно.
Маэстро снова хмыкнул — теперь другим тоном.
— Мы успеть пробовать мой прием.
Джек покачал головой. У каждого мастера имелись свои особенные приемы. Хитрости и уловки, привлекавшие к ним учеников, когда их эффективность доказывалась в поединках. Излюбленный прием Убальди действительно был своего рода смертоносным шедевром, однако Джек за без малого год согнал с себя сто потов, без устали практикуясь в его исполнении, и вполне резонно считал, что если еще что-то там не освоил, то не освоит уже никогда.
— Завтра, — ответил он, протянув руку и огорчаясь из-за необходимости лгать тому, кто за долгие дни заточения стал самым близким ему человеком во всем Вечном городе, поскольку неразговорчивые охранники были не в счет, а больше он ни с кем не встречался. Но если все пройдет удачно, то сегодня они с маэстро видятся в последний раз.
Убальди хмыкнул и собрал шпаги. Он каждый день уносил их и приносил. Ибо, даже затупленные, они были оружием, и оставлять их в распоряжении узника инквизиции, каковым Джек по сути являлся, строго- настрого запрещалось. Римская инквизиция и Папа благоволили якобитскому делу и оказывали Старому Претенденту всяческую поддержку. Вплоть до содержания в тюрьмах его врагов.
— Завтра, — произнес римлянин, подошел к двери и постучал.
Потребовалось несколько мгновений, чтобы охранник открыл дверное окошко и сквозь решетку осмотрел Джека, мирно стоявшего посреди комнаты с разведенными, как и предписывалось, руками.
Звякнули засовы, дверь отворилась. Маэстро вышел, а Джек, прежде чем дверь захлопнулась снова, скользнул по охраннику взглядом. Сегодня, как он и надеялся, дежурил Лоренцо. К его вящей радости. Однако вовсе не потому, что этот малый был приятнее остальных — напротив, коренастый угрюмый итальянец пакостил ему более, чем кто-либо, — просто он единственный из тюремной команды позволял себе напиваться на службе и, напившись, уже не заглядывал ежечасно в глазок. В целом тюремщики инквизиции были вышколены отменно, но в семье не без урода.
Опустив руки, Джек огляделся по сторонам. Если уж говорить о тюрьмах, то эта, безусловно, была одной из самых комфортных, предназначавшихся не для черни, а для преступников против Церкви и государства или для пособников таковых. У него, например, тут имелись кровать, чистое, часто сменяемое белье, сносная еда, вино в неограниченном количестве, хотя в этом отношении он проявлял сдержанность. Стоило попросить, к нему привели бы и сговорчивую красотку, но Джек, хотя несколько раз искушение становилось почти непреодолимым, постоянно напоминал себе, что оказался в темнице именно из-за женских чар. И пусть Летти в его памяти оставалась замаранной, он знал, что не забудет ее ни во хмелю, ни в объятиях проститутки. Помочь прогнать все мысли о ней могла только шпага, но сначала следовало выбраться на свободу.
Он поел, немного подремал, сквозь сон вслушиваясь в звон колокола расположенного поблизости монастыря. В два часа ночи, когда лязгнул, задвигаясь, засов внешней решетки и невнятное бормотание надзирателя стихло где-то внизу, Джек встал и быстро оделся. Он давно приучил глаза к темноте, но все равно нещадно тренировал их из ночи в ночь, одновременно доводя свои действия до автоматизма. Дорожную сумку, опасаясь обысков, Джек держал полупустой ч только теперь уложил туда смену одежды и столовый нож. Якобиты, несмотря на все свое старание, не нашли его последних денег, трех золотых скудо, зашитых в парик. Сейчас Джек переложил монеты в карман, после чего придвинул стул к платяному шкафу и взобрался на это громоздкое сооружение.
Пальцами он нашарил бороздку в том месте, где штукатурка стены соединялась с отделкою потолка. После некоторых усилий подался целый фрагмент потолочной лепнины. Честно сказать, он давно удивлялся тому, каким чудом эта конструкция до сих пор не рухнула вниз, а ни один тюремщик не обратил внимания ни на меловые следы, пятнавшие пол, ни на змеящиеся вокруг розетки гипсовые разводы. Впрочем, чтобы все это не так бросалось в глаза, одинокому узнику пришлось потрудиться. Поначалу на просьбу юноши предоставить ему книги по классической скульптуре, а также материалы для лепки ответили твердым отказом, но Джек проявил настойчивость и добился-таки своего, хотя над результатами его потуг без какого-либо стеснения потешались все тюремные надзиратели. Ваятелем он был никаким — расставленные вокруг бюсты и головы свидетельствовали об этом более чем красноречиво. Но зато фрагмент лепнины в его руках являлся истинным шедевром. Восхищаясь им больше, чем любым творением Микеланджело, Джек осторожно, с замиранием сердца, опустил его на пол.
Потом он просунул голову в отверстие, вдохнул затхлый, тяжелый от пыли чердачный воздух и прислушался. Внизу, в комнате, соседней с местом его заточения и пустовавшей уже пару месяцев, не было никаких признаков движения. Выбравшись на чердак, юноша бочком проскользнул по стропилам, благо уже наловчился в этом с тех пор, как проделал лаз, потом опустился на балки и, используя нож, начал долбить под собой штукатурку.
Времени на это ушло больше, чем он ожидал, да и без шума не получалось, но тут уж он ничего поделать не мог. Работать приходилось в духоте, балансируя на двух балках, так что Джек скоро взмок, и крупные капли пота падали с его носа прямо в расширяющуюся дыру. И тут — была ли тому виной подгнившая основа из конского волоса, удерживавшая застывшие гипс и мел, или интенсивность долбежки — кусок штукатурки размером с кулак вдруг вывалился и ухнул во мрак. А следом упал другой кусок, еще больше. Внизу громыхнуло — в ночное время этот звук был столь же неуместен, как вопль в исповедальне.
Джек стремительно скользнул к своей комнате, сполз на шкаф и, услышав приближающиеся торопливые шаги, спрыгнул с него, раздробив при этом ногами тот самый фрагмент лепнины, который служил прикрытием лаза. Успев набросить на осколки простыню, сорванную с кровати, Джек схватил одну из своих недавних работ — бюст Цезаря, — решительно отломил римскому властителю голову и опустил на пол оба обломка как раз в тот момент, когда распахнулось дверное окошко и сквозь решетку в глаза ударил свет поднятого охранником фонаря.
— Эй, что тут за шум? — спросил тюремщик по-итальянски.
— Я пошел отлить, — ответил Джек. — Наткнулся на тумбу, и это упало.
— Что? Подойди сюда. Что ты лопочешь?
— Пошел отлить, понимаешь? — Джек медленно приблизился к двери. — Разбил бюст.
Охранник посмотрел на обломки.
— И из-за этого был такой шум?
— Да, — сказал Джек. — Видишь?
Юноша поднял гипсовую голову и уронил ее на пол.
— Так пал Цезарь, — улыбнулся он.
— Ну и ладно. Гадкая была штуковина! — проворчал охранник, видно не принадлежавший к
