Петер Хандке
По деревням
Нова.
Грегор.
Комендантша строительного барака.
Ганс, брат Грегора.
Антон, Игнац, Альбин – товарищи Ганса по работе.
Софи, сестра Грегора.
Старая женщина.
Ребенок, сын Ганса.
Нежная медлительность – темп этой речи.
Rolling on the river…[1]
1
Мой брат прислал письмо. Речь идет о деньгах, и больше, чем о деньгах: о доме наших умерших родителей и участке, на котором он стоит. И то и другое досталось мне по наследству, как старшему. Брат живет в этом доме вместе с семьей. Он просит меня отказаться от дома и земли, чтобы наша сестра могла открыть свое дело и оборудовать там магазин. Сестра служит в универмаге. Брат был обучен ремеслу, но уже давно работает просто на стройках, далеко от дома и от деревни, занимаясь всем, чем придется. – Это долгая история. Я не могу вспомнить ни единого мгновения, когда бы я испытывал в отношении брата и сестры чувство любви, но зато хорошо помню, как много часов ушло на страхи и заботы о них. Еще до школы они как-то раз исчезли на целый день, и я обегал все вокруг и даже прошел по берегу ручья до самого того места, уже за соседней деревней, где он впадает в большую реку. Вместе нам нечего особо было делать, и все же мне всегда было спокойнее знать, что они где-то поблизости, возле дома. Между нами часто случались размолвки, но примиряющим началом неизменно была мысль: «Мы все тут!» Впоследствии именно я настаивал на том, чтобы они дольше оставались в школе, и под конец я был единственный, кто этого хотел. Во время моей учебы в университете я часто, перед отъездом в город, проходил с чемоданом в руках мимо лесопилки, где я видел своего только- только закончившего школу брата в синей рабочей робе, а потом проезжал на автобусе мимо нашей лавки, где обитала моя сестра, и я представлял себе ее стоящей в халате ученицы за прилавком, заваленном штуками ткани, или в недрах холодного склада, и чувствовал всякий раз колющую боль в груди, которая не была похожа на обычную боль разлуки. «Я непременно должен что-то сделать», – думал я. Но за годы отсутствия в деревне ближние выпали из поля зрения, зато я обрел других, тебя например, и тем вполне доволен. Родственники были всего лишь далекими голосами, пробивающимися сквозь снег. И только однажды один из них снова приблизился. Как-то раз я смотрел вечером по телевидению историю изнасилованной девочки, которая покончила жизнь самоубийством из-за того, что вся деревня ее презирала. Она завернулась в простыню или занавеску, легла на землю и покатилась вниз с высокого берега. Она то и дело застревала в кустах, в траве, наверное, потому, что склон был недостаточно крутым. В конце концов она все-таки докатилась до реки и тут же исчезла под водой, а я, под звуки органной музыки, которую пустили в этом месте, отчаянно расплакался. Хотя в этих слезах не было отчаяния, а было скорее нечто вроде освобождения или высвобождения. Ночная комната, в которой все это тогда происходило, представляла собою очень ясное, просторное помещение. Образ, обрушившийся на меня вслед за образом утонувшей девочки, был связан с моим братом и требовал решительных действий: я обязан забрать его, ни разу не покидавшего родного дома, из деревни, пусть на короткое время, чтобы показать ему частицу другого мира. Он должен хотя бы раз оторваться от своей работы, вылезти из своей синей робы, надеть другую одежду и получить хотя бы отдаленное представление о блеске городов! Ведь до сих пор он видел в своей жизни разве что ближайший районный центр, да и то из окошка профсоюзной больницы, куда попадал из-за разных производственных травм: совсем еще юный, он весь был в шрамах от увечий, как какой-нибудь ветеран. Брат послушно последовал моему приглашению. Ничего такого особо ошеломляющего из этого визита не вышло, но все равно: главное, что он тут побывал. Несколько лет спустя между мною и братом произошел разрыв. Причиной послужило то, что он стал доставлять родителям неприятности, выходившие уже за рамки деревенских норм. В итоге по моей инициативе ему было отказано от дома. Вся сцена выглядела так: я стою в проеме дверей, отверженный – на отдалении, у самого края участка, рядом с соседским домом, между нами – пухлая сумка с его вещами, которая была выставлена ему под нос, когда он утром вернулся после ночной гулянки. Молчание за моей спиной внутри дома, где еще только что звучали почти беззвучные жалобные причитания по поводу несчастного сына. Я крикнул брату:
– Если посмеешь еще раз переступить порог, пристрелю на месте!
Он только язвительно ухмыльнулся, ибо в нашем доме отродясь ружья не водилось и стрелял я до сих пор разве что по искусственным цветам в местном тире на воскресном базаре.
– Чего маячишь там? Ходи сюда! Я тебе вдарю как следует! – крикнул он в ответ.
При этом ни он, ни я не сдвинулись с места: я продолжал стоять на пороге, он продолжал стоять во дворе, мы обменивались на расстоянии разными угрозами и ругательствами, а ночью он действительно забрал свою сумку и отправился куда-то за границу, гастарбайтером, – поселился в каких-нибудь бараках на окраине большого города. И тем не менее в памяти эта сцена раздора запечатлелась как нечто ненастоящее, как чистой воды театр. Уже в процессе перепалки я с трудом удерживался от смеха. Мы могли бы спокойно в любой момент прерваться и, выкинув все происшедшее из головы, отправиться вместе выпить по кружке пива. При всей безобразности разыгравшегося скандала, ответственность за который целиком лежала на брате, мы, в сущности, ничего не имели друг против друга, решительно ничего, даже в самый момент ссоры! Но игру нужно было довести до конца. Окончательного разрыва все равно не произошло. Нередко он являлся мне во снах, я мысленно беседовал с ним, и это тоже было своего рода общение. Встреча у могилы родителей не то чтобы стала моментом примирения, она лишь подтвердила, укрепила нашу связь, принеся успокоение и, кроме того, уверенность: никогда мы не скажем больше друг другу ни единого дурного слова. Ведь я знал, что и сам, наверное, вел бы себя еще почище брата, если бы удача не вырвала меня из предначертанного круга жизни. Брат любит свою жену и своего ребенка как спасителей. А родительский дом стал для него своеобразной резервацией: он не хочет больше оттуда никуда уходить и сразу после смерти родителей испросил позволения остаться там до конца своих дней. В свое время, на кладбище, я увидел брата новыми глазами: из непутевого балбеса он превратился в гордого человека, в котором вместе с тем была нездешность. И дело было даже не во взгляде, а в запахе, запах же держится дольше. Письмо с просьбой отказаться от дома в пользу сестры – загадка, хотя, впрочем, и не загадка, ибо, когда мы с ним в тот день обнялись, я уловил исходивший от брата запах вечной жертвы.
Ты начал рассказывать о брате и сестре, а теперь все говоришь только о брате.
По сравнению с нами обоими сестра не несла в себе никакой опасности, никаких тайн и была безобидной. Для своей профессии или для своего положения она не была «типичной»: ее никогда нельзя было бы назвать «продавщицей». Стоя за прилавком нашей лавки или потом на этаже универмага, она, когда бы я ее ни навещал там, выглядела скорее как практикантка или как хорошая знакомая кого-нибудь из продавцов, которые все имели официальный вид. В отличие от них, моя сестра всегда казалась расслабленно-беззаботной. Она продавала не без охоты, но вместе с тем без особого усердия и рвения. И почерк, которым она заполняла товарные чеки, всегда был очень детским. Сама она, кстати сказать, никогда всерьез не мечтала о продвижении, довольствуясь мелкими должностями. Мне же
