Но я молчу. Ник так ничего и не заподозрил – и не должен заподозрить. Меня бросает в дрожь, когда я представляю, как какой-нибудь кошмар происходит с моей собственной семьей. Нет-нет, не такой кошмар, как в новостях, но все же. К примеру, Ник уходит от меня, забирает детей каждые выходные, знакомит их со своей новой женой. Нет! Этого не случится. Я должна вести себя так, будто у меня к этой истории лишь праздный интерес и у нас с Ником нет ничего общего с Бретериками.
Внезапно картинка на экране сменяется, появляются другие люди. Тоже двое мужчин и женщина. Все трое плачут. Один из мужчин отвечает в микрофон на вопросы журналистов.
– Родственники? – спрашиваю я.
Марк, наверное, слишком расстроен, чтобы говорить о смерти жены и дочери. Это, должно быть, кто-то из близких – возможно, его родители и брат. Я знаю, что у Марка есть брат. Хотя семейного сходства не вижу. У человека на экране каштановые с проседью волосы, болезненно-желтоватая кожа. Голубые глаза с набрякшими веками, нос тяжелый и длинный, губы тонкие. Не самая заурядная внешность, хотя и не скажешь, что непривлекательная. Возможно, это родственники Джеральдин.
– Я любил Джеральдин и Люси всем сердцем, – говорит мужчина. – И буду всегда их любить, даже теперь, когда их нет.
Почему Марк не сказал, что я – копия его жены? Думал, что меня это разозлит? Что почувствую себя использованной?
– Бедный парень, – вздыхает Ник.
Человек у микрофона всхлипывает. Пожилая пара поддерживает его.
– Кто это? – спрашиваю я. – Как его зовут?
Ник бросает на меня странный взгляд.
– Муж этой сумасшедшей.
Я собираюсь сказать ему, что он ошибается – это вовсе не Марк Бретерик, но вовремя вспоминаю, что не должна этого знать. По официальной версии, которую придумали мы с Марком, мы никогда не встречались. Я помню, как мы смеялись над этим. Марк тогда говорил: «Хотя, само собой, я не буду бегать и кричать, что отродясь не встречался с некой Салли Торнинг, это выглядело бы подозрительно».
Муж сумасшедшей. Ник очень спокойный человек, но я не знаю никого, кто был бы склонен к столь же категоричным суждениям по любому поводу. Если бы я ему рассказала правду, он бы меня не понял, да и кто бы стал его за это винить?
– Разве это ее муж? – безучастно вопрошаю я.
– Ну разумеется, муж. А то кто, по-твоему, их молочник?
На экране появляется бегущая строка. У меня едва не отвисает челюсть, когда я читаю:
Но это не он. Точно не он. Я знаю, потому что провела неделю с Марком Бретериком в прошлом году. Сколько в Спиллинге Марков Бретериков, у которых есть жена Джеральдин и дочь Люси?
– Где они живут? – спрашиваю я напряженным голосом. – Ты говорил, что знаешь их дом.
– Корн-Милл-хаус, здоровенный шикарный особняк рядом со Спиллинг-Велветс. Я постоянно мимо него проезжаю на велосипеде.
Мне становится нехорошо, как будто кровь резко прилила к голове.
Я помню историю дома, почти слово в слово. У меня хорошая память на имена и названия. «На самом деле никакой кукурузной мельницы там не было[2]. Мельница стояла рядом, а люди, владевшие им до нас, – напыщенные сволочи. И Джеральдин нравится название. Она не разрешает мне его поменять, хотя я, поверь, старался».
Так кто мне это говорил?
Я провела неделю с Марком Бретериком в прошлом году, и человек, на которого я смотрю сейчас, – определенно не он.
Вещественное доказательство номер VN8723
Дело номер VN87
Следователь: сержант Сэмюэл Комботекра
18 апреля 2006, 10.45 утра
Я не знаю, чья это ошибка, но моя дочь верит в монстров. Дома мы о таком не говорим, так что, наверное, она узнала о них в школе, как и о Боге (о котором дома она слышала так мало, что поначалу даже называла его Боб, – Марк считал это забавным) и о том, до чего же чудесен розовый цвет. Образование, даже фальшивое (простите, творческое), по системе Монтессори [3], за которое мы платим бешеные деньги, не более чем промывка мозгов – надо учить детей думать самим, а они делают все наоборот. Так или иначе, Люси теперь боится чудовищ и согласна спать только при включенном ночнике и открытой двери.
Узнала я об этом вчера, когда укладывала ее спать в восемь тридцать – и, как обычно, выключила свет и закрыла дверь. При этом почувствовала обычное невыразимое облегчение (не думаю, что смогу объяснить кому-нибудь, как важно для меня закрывать эту дверь) и триумфально вскинула руки – я часто так делаю, когда Марк не видит. Руки мои летят вверх, прежде чем мозг успевает их остановить. Чувство такое, будто сбежала из тюрьмы – кошмар позади, и даже уверенность, что завтра он начнется снова, не может испортить мне радость. Когда Люси отправляется в постель, моя жизнь и мой дом снова мои, и я могу быть собой, я свободна и вправе делать все, что захочу, без оглядки, и все в моей жизни снова «о’кей».
Так было до вчерашнего дня. Я закрыла дверь, вскинула руки, но не успела сделать и пары шагов на свободе, как раздался громкий вопль. Она? Я замерла. Но нет, это не кошка на улице, и не проезжающая машина, и не колокола в церкви через поле (какое блаженство, когда все происходит наоборот: слышишь слабое жалобное хныканье и уверена, что это ребенок, а потом – о, слава Бобу! – оказывается, что это просто сигнализация чьей-то машины, и, значит, опасность миновала). Но в этот раз звуки издавала моя дочь.
У меня есть правило, которое я установила для себя именно на такой случай и придерживаюсь его, что бы ни случилось: как бы я себя ни чувствовала, как бы мне ни хотелось вызвериться на Люси, я делаю все ровно наоборот. Так что я спокойно вернулась в ее комнату, погладила по голове и спросила: «Что случилось, милая?» – хотя на самом деле мне хотелось выхватить ее из кроватки и трясти, пока у нее зубы не вывалятся. Я надеялась, что несколько ласковых слов вернут «статус кво».
Бывают родители столь строгие и внушающие такой ужас, что их дети стараются не раздражать их. Я их не выношу и одновременно завидую им. Дети этих жестоких злодеев-людоедов ходят на цыпочках и лишний раз глаза родителям не мозолят. А моя дочь меня ни на грош не боится. Вот чего она сегодня раскричалась, ведь все с ней в порядке: выкупана, накормлена, поцелована, обнята и только что прослушала три сказки на ночь.
Мне необходимо, чтобы вечером ее не было рядом. Вечером! Можно подумать, я имею в виду время с шести до полуночи. Но нет, мне нужны жалкие два с половиной часа с восьми тридцати до одиннадцати. Я настолько устаю днем, что физически не в состоянии ложиться позже. Ношусь как белка в колесе, с приклеенной к лицу фальшивой улыбкой, говорю то, чего говорить не хочется, никогда не успеваю поесть, прихожу в восторг от «шедевров», которым самое место в мусорном баке. Таков мой самый обычный день. Вот почему время с половины девятого до одиннадцати неприкосновенно, а то я рехнусь.
Когда Люси сообщила, что боится монстра, который придет за ней в темноте, я объяснила, насколько могла терпеливо и добро, что монстров не существует. Поцеловала ее, закрыла дверь и замерла на лестничной площадке. Снова раздались крики. Я просто слушала – минут десять или около того. Отчасти я делала это ради Люси – понимала, что существует опасность (никогда нельзя недооценивать опасность, а то может случиться что-нибудь ужасное), что я разобью ее голову об стену, настолько я была зла за то, что она отняла у меня целых десять минут. Я не могу уделить ей больше времени, чем уже уделила, ни секунды больше. Плевать, что нельзя так говорить, – это правда. Важно говорить правду, не так ли? Пускай только самой себе.
Удостоверившись, что контролирую свою ярость, я вошла в комнату и снова уверила ее, что монстров
