В черном прямоугольнике окна отражаются два золотых шара светильника, а ниже – мой зеркальный двойник. У меня одинокий вид. В детстве я верила, что если в освещенную комнату впустить темноту, в комнате стемнеет – ведь становится же светло, когда по утрам отдергиваешь занавески и впускаешь солнце. Отец объяснил, в чем разница, но в душе я осталась при своем мнении. Обычно я зашториваю окна, как только небо начинает менять цвет от синего к серому.
Сегодня это бессмысленно, темнота уже заполнила дом – из-за ухода Ивон, из-за беспорядка после полицейских, хотя сами они наверняка убеждены, что убрали за собой, так же как Ивон считает, что навела чистоту, сбросив смятые конверты и мокрые чайные пакетики на крышку мусорного ведра.
Она оставила большую часть своих вещей, в этом хочется видеть добрый знак. Весь вечер я рвалась ей позвонить, но не смогла. Скрывать случившееся со мной три года назад было легко. Заявиться в полицию и обвинить порядочного человека в изнасиловании было легко. Почему же так сложно набрать номер телефона лучшей подруги и извиниться?
Ивон решит, что наша ссора меня не трогает, ей в голову не придет, что я не звоню от страха. Из нас двоих я жупел. Ивон нередко поддразнивает меня за это. В самом деле, при желании я способна нагнать страху на кого угодно.
Одного моего взгляда достаточно, чтобы Ивон вытерла кухонный стол или накрыла масленку крышкой. Я люблю чистоту. Даже думать не могу в беспорядке. Никогда не оставляю мастерскую неубранной, закончив работу, возвращаю каждый инструмент на положенное место: молотки лежат справа от алмазного оселка, а тот, в свою очередь, справа от зубил.
Ты понимаешь меня как никто. Перед тем как лечь в постель в нашем номере, ты аккуратно складываешь одежду на спинке дивана. Твоих носков на полу я ни разу не видела. Услышав от меня об этом, Ивон сморщила нос и заявила, что ты точно маньяк, если так сдвинут на порядке. А я ответила, что она все неправильно поняла. Аккуратность тебе идет. И у тебя здорово получается – быстро и ловко. Наверняка сказывается практика. Со стороны поглядеть – вся одежда случайно легла точь-в-точь параллельно краю дивана.
Помнишь, я однажды сказала, что если Ивон вдруг пропадет, полиции не составит труда определить, что она недавно ела? Сейчас у меня волосы дыбом встают, как вспомню это свое заявление. Но я сказала правду. Сухие розовые чешуйки, прилипшие к сковородке, укажут на ужин из лосося. Застывший белый жир со спаленными до черноты кусочками станут свидетельством того, что на ланч у Ивон были сосиски.
Ты посоветовал мне настаивать на том, чтобы подруга убирала за собой. Но если настаивать, Ивон называет меня тираном. «Ты превращаешься в чудовище», – говорит она, нехотя убирая из холодильника пустую картонку из-под молока трехнедельной давности.
Я так привыкла никому не спускать, что теперь вряд ли стану прежней. Я намеренно сделала из себя человека, который считает важной любую мелочь. «Плыви по течению», – часто повторяет Ивон. Но для меня плыть по течению – значит под угрозой ножа шагать к машине незнакомца.
Не превратись я в чудовище, ты мог бы и не заметить меня в тот день на станции техобслуживания. Не знаю, какую часть скандала ты видел или слышал, – ты не говоришь. Мне не удалось выудить из тебя и другую важную информацию, к примеру, обедал ли ты сам в тот день в Ист-Сервис. Возможно, ты был в магазине через дорогу и в ресторанный дворик зашел, только услышав мою ругань. Хотелось бы знать точно. Я обожаю историю нашего знакомства и мечтаю воссоздать ее во всех подробностях.
Я ехала на встречу с возможной клиенткой, бабулькой, желавшей отреставрировать садовые солнечные часы, по ее словам, восемнадцатого века и в плохом состоянии. Я ей объясняла, что делаю оригинальные экземпляры и почти не занимаюсь реставрацией, но у нее был такой тоскливый голос, что я сдалась и пообещала взглянуть на часы. Выехав из дому, сразу поняла, что умираю с голоду, и завернула в Роундесли-Ист-Сервис.
Ни один здравомыслящий человек не рассчитывает на приличную еду в забегаловке при станции техобслуживания, и я была готова получить едва теплого цыпленка с безвкусной картошкой и сморщенным горошком. В отличие от тебя, я не прочь иногда пожевать что-нибудь далекое от изысков. Но то, что мне вручили на подносе, иначе как оскорблением не назовешь. Ты видел? Мог ли рассмотреть – или в тот момент был далеко от меня?
От цыпленка цвета асфальта воняло мусорным ведром, меня чуть не стошнило. Я сказала официанту за стойкой, что мясо испорчено. Он закатил глаза, будто я его достала, и заявил, что я даже не попробовала. Мол, если цыпленок окажется плохим, я могу вернуть – и он заменит, но не собирается менять еду, которую я не пробовала. Я потребовала менеджера. Официант угрюмо сообщил, что начальство отсутствует.
– И когда
– Не она, а он. Часа через два, не раньше.
– Отлично. Я подожду. И посоветую вашему боссу уволить вас.
– На здоровье. – Брюс Догерти – имя значилось на бейджике – равнодушно пожал плечами.
– Цыпленок испорчен. Он протух! Достаточно на него посмотреть, чтобы это понять. Не верите? Сами попробуйте.
– Нет уж, спасибо. – Он ухмыльнулся.
Из чего я сделала вывод, что срок годности мяса давно истек и официант в курсе. Он злорадно демонстрировал свое наплевательское отношение к клиентам. Я взвилась, заорала ему в рожу:
– Не успокоюсь, пока тебя отсюда не погонят взашей! Что тогда станешь делать? Хирургом заделаешься? Или изобретателем? Или выберешь что-нибудь, более соответствующее твоим талантам? К примеру, унитазы будешь от говна оттирать или на помойке Ист-Сервис подставлять жопу проезжим торгашам?
Тот и глазом не моргнул. За мной уже толпились люди, и Догерти обратился к первому клиенту в очереди со словами:
– Примите мои извинения и спасибо за ожидание. Слушаю вас?
Я заорала еще громче:
– Ну вот что! Я человек занятой. И хочу чего-нибудь съесть. Что угодно, кроме отравы.
Безобразно одетая тетка в летах тронула меня за руку и кивнула на угловой столик:
– Здесь, между прочим, дети.
Я стряхнула ее пальцы. И продолжила надрываться:
– Именно. Дети. Которые благодаря вам и вот этому гнусу отравятся гнилым мясом и умрут от поноса и рвоты.
После чего прочих посетителей как ветром сдуло. Позвонив бабульке с солнечными часами восемнадцатого века, я предупредила ее, что задерживаюсь, затем поставила вонючий поднос на ближайший к стойке столик и уселась дожидаться начальство. Хотя меня трясло от бешенства, выглядела я спокойной. Не скажу, что могу
Время от времени я ловила на себе взгляд Догерти. Очень скоро паразиту стало не по себе. Отступить мне в голову не пришло. Я была полна решимости получить крохотную компенсацию. Накручивала себя, представляя, как разнесу все к чертям. Смерчем пройдусь по залу, переверну каждый поднос. Размажу вонючую дрянь по физиономии менеджера.
Через полтора часа ожидания я увидела, как ты направляешься ко мне. К этому времени я от ярости уже не способна была ни соображать, ни чувствовать. Потому сначала и не заметила, как странно ты выглядел. В серой рубашке поло, улыбающийся, ты, как официант, балансировал подносом на расставленных пальцах. Прежде всего я обратила внимание на твою улыбку. У меня голова кружилась от голода, и только мстительные фантазии удерживали на месте. Внутри будто бездна, и металлический вкус во рту.
Ты шел ко мне по прямой, заложив свободную руку за спину. Я разглядела тебя, только когда ты замер перед моим столиком. Твой поднос – я отметила – не был похож на остальные, разбросанные по столам и составленные в стопку перед стойкой, где Догерти продолжал торговать своей отравой. Твой поднос был из дерева, не из пластмассы под дерево.
А на нем – нож и вилка, завернутые в белую хлопчатобумажную салфетку, сияющий бокал и бутылка белого вина. «Пино гриджио», твое любимое. Семечко, выросшее в традицию, как и встречи в Ист-Сервис.
