мучительной агонии. Впрочем, как он полагал, покойный генерал за несколько часов до кончины обрел безмятежность вместе с уверенностью, что его труд будет завершен и найдет блестящего последователя: в лице сначала генеральши, а позднее – старшего сына. Режиналь имел случай убедиться в силе духа Мари, еще когда взывал к ее мужеству, пробудив беспокойство перед лицом будущего.
Он подошел к двери Луизы де Франсийон. Против воли прислушался к шуму, доносившемуся из ее комнаты. Как и все в доме, Луиза говорила негромко и печально, призывая детей к порядку, но, похоже, это был глас вопиющего в пустыне: Жак, которому было всего одиннадцать лет, громко насмехался над своей гувернанткой.
Мобре вспомнил ту ночь, когда совершал таинственное посвящение Луизы в любовь, и спросил себя, какие воспоминания вынесла из их приключения она сама и имела ли случай продолжить опыты такого рода, после чего пришел к выводу: «Скоро я это узнаю… Франсийон станет блестящим козырем в моей игре, учитывая, что скоро будет разыграна нелегкая партия, к которой, впрочем, я отлично подготовился…»
Он осклабился и бесшумно заскользил дальше по коридору.
Справа находилась комната, отводившаяся ему всякий раз, как он приезжал в замок Монтань. Она еще не была готова, но Жюли с минуту на минуту принесет наверх его багаж, приготовит постель. Пустая кровать – неутешительный знак для шевалье!
Мари находилась неподалеку, у постели покойного. Но в эту ночь на Мари рассчитывать не приходится. Она целиком отдалась страданию, горестным размышлениям; перед ней разверзлась бездна. Мари теперь решает, как ее преодолеть.
Он прошел еще немного и остановился перед комнатой покойного. Сквозь неплотно притворенную дверь пробивался луч света: ярко-белая полоса, хорошо заметная в темноте на лестничной площадке перед дверью. Через щель доносился запах горьковатого лавра, воска, стоячей воды (по мнению Мобре, во всех французских церквах святая вода отдавала гнилью). Пора было Режиналю собраться с мыслями, и он, вероятно, так и поступил бы, но в его голове то и дело созревали новые планы, рожденные в результате резко изменившегося порядка вещей, связанного со смертью генерала.
Мобре тихо постучал и толкнул дверь.
Мари слышала стук, сомнений быть не могло: уж он постарался, чтобы она обратила внимание на его появление, однако не повернула голову, не шевельнулась. Такой он ее себе и представлял: преклонив колени, стоит на диванной подушке у постели усопшего. Руки на груди, голова чуть опущена – молится горячо и самозабвенно. По обеим сторонам постели горит по свече, их пламя колеблется при малейшем ветерке, увеличивая тени, которые пляшут по стенам, превращаясь в пугающих демонов.
Мобре на цыпочках прошел вперед. Как он ни старался, сапоги скрипнули, но Мари снова не двинулась.
Мобре подошел к ней, перекрестился, потом ловко опустился на колени, поклонился покойнику, точь-в- точь как на его глазах тот делал когда-то сам перед алтарем в романских соборах.
Мари оставалась все так же слепа и глуха.
Режиналь задержал на мгновение взгляд на отвратительном лице покойника; это была физиономия ессе homo,[1] кожа цвета слоновой кости плотно обтягивала череп; черты лица, казалось, небрежно вырублены грубым резцом; нос сильно выдавался вперед, губы поджаты, скулы заметно проступали под кожей. В этом безжизненном теле еще угадывались величие и сила, толкавшие и направлявшие его на протяжении долгих лет. На короткий миг торжественная маска генерала до такой степени впечатлила шевалье, что он позабыл о собственных честолюбивых устремлениях и застыл под действием неведомых чар. Однако он был не из тех, кого можно надолго сбить с толку. Скоро он справился с волнением, опустился на колени рядом с Мари, но не погрузился, подобно ей, в благочестивую молитву, а, глядя прямо перед собой, затянул заунывным голосом, не лишенным, впрочем, мелодичности:
– Дорогая Мари! Дорогая! Я понимаю ваши чувства и разделяю их… Позвольте же другу – а я ваш друг – предостеречь вас от возможной слабости, неожиданного упадка сил, вполне возможных, если вы будете упорствовать и предаваться скорби. Как известно, вам еще понадобятся все ваши силы, как физические, так и душевные…
Мари перекрестилась и взглянула на шевалье.
– Режиналь! – молвила она. – Только подумайте: я никогда его больше не увижу… Я обязана подарить эти последние минуты ему.
– Разумеется, – подал он голос, – и я далек от мысли уводить вас от этих останков, скорее наоборот. Я лишь хотел предложить, дорогая, вас сменить. Вам необходим отдых…
– Сейчас речь не только о нем, но и обо мне тоже, – заметила она. – Чем дольше я пробуду здесь, тем дольше мне будет казаться, что он еще со мной… Вам не понять, до чего мучительно сознавать: завтра все будет кончено и никогда больше я не увижу его лицо, придется распрощаться с этим человеком навсегда!
– Ах, я отлично вас понимаю! Все понимаю, Мари… Но ведь завтра вам надлежит исполнить свои обязанности. А это будет ох как нелегко!.. Послушайте, дорогая, побудьте здесь до полуночи, а потом я приду.
Она задумчиво посмотрела на застывшее тело генерала и, похоже, заколебалась. Она не могла не признать, что шевалье прав. Ее обязанности отныне будут еще тяжелее, еще мучительнее, чем у генерала. В конце концов, она только женщина, и многие из ее окружения, члены Высшего Совета, вероятно, сочтут себя вправе воспользоваться хрупкостью и слабостью, присущими всем женщинам вообще. «В таком случае они просчитаются!» – решила Мари, но для этого ей в самом деле понадобится немало сил.
– Послушайте, Режиналь, – произнесла она, – я остаюсь до полуночи. Потом попрошу Луизу меня сменить. Не надо забывать: Луиза – наша кузина… Однако она слаба и хрупка. Вы могли бы прийти на смену ей. Благодарю вас за преданность и нежную дружбу, шевалье! Это так важно в трудную минуту!
Режиналь поднялся.
– Оставайтесь, Мари, – сказал он. – И ни о чем не тревожьтесь. Я зайду к мадемуазель де Франсийон и обо всем договорюсь. Побудьте здесь до полуночи, а потом отправляйтесь отдохнуть: вам это просто необходимо…
Она печально улыбнулась и едва слышно его поблагодарила. Режиналь галантно раскланялся, еще раз взглянул на покойника и на цыпочках двинулся к двери.
