начал вращать ею у себя над головой, так что вода с нее брызнула во все стороны.
— Вот! — кричал он. — Швабра — это наше солнце! А полет воды по спирали изображает движение планет вокруг солнца. Мы с вами наблюдаем создание Солнечной системы!..
— И что сказала на это его жена?
— Она очень расстроилась, и это понятно. Во-первых, из-за мебели, а во-вторых, из-за мужа, у которого от научного рвения даже посинело лицо. Между тем он продолжал кричать, и голос у него дрожал: «Если это получилось у доктора Бёрда, почему не получится и у меня?!» Так это началось.
— А чем кончилось?
— Видишь ли, Крик был простой человек, у него не было никакого образования, и мне, изучавшему естественные науки, пришлось помогать ему. Теперь часовщик почти все свое время отдавал новой страсти — астрономии; он не думал ни о чем, кроме нее, и, чтобы не потерять комнату, я был вынужден заниматься с ним. В конце концов он забросил свое дело и принес себя в жертву звездам. Даже не знаю, сколько раз я помогал ему таскать его телескоп в Гринвич-Хилл. Вначале он устанавливал его там, чтобы быть поближе к Сердцу Астрономии, как он называл обсерваторию. Но со временем он стал брать деньги с людей, которым хотелось посмотреть в телескоп, пенни за взгляд, и таким образом зарабатывал себе на хлеб. Тогда я начал подыскивать себе другое жилье. Крик прочитал лекцию в астрономическом обществе, упорно произнося
— Наверное, его первая лекция произвела сильное впечатление на публику?
— Мне жаль, что я на ней не присутствовал. Похоже, у Крика проявилась харизма. Но вся эта история — хотя и в крайней форме — свидетельствует не о чем ином, как о восторге перед наукой.
Мать засмеялась.
— А что стало с его женой? — спросила она.
— У нее начались сердечные спазмы.
Они помолчали.
— Ну хорошо, — сказала мать, — так что же вы хотите?
— Алиса, обещаю тебе, что я никогда не стану вращать над головой мокрой шваброй.
— Приятно слышать.
— Видишь ли, дорогая, дело в том, что я решил купить телескоп. Главным образом, разумеется, ради Джейсона.
— Ну конечно.
— Я полагаю, это пойдет ему на пользу.
— Ты прав, Джон.
— Ничто так не дисциплинирует и не развивает человека, как научные наблюдения, сделанные с помощью точных приборов.
— И сколько же этот прибор стоит?
Отец молчал. Наконец мать сказала:
— Джейсон, выйди, пожалуйста, на минутку.
Джейсон взглянул на отца.
— Делай то, что тебе велит мама.
В буфетную из столовой доносятся взволнованные, отрывистые голоса родителей. Джейсон понимает: наступил ответственный момент, сейчас они примут решение.
— …не может быть и речи… дом… ремонт… наука… наука!., и сколько же?., все говорит за то… развитие мальчика… а уроки?., с годами значение науки возрастет… а свежий воздух?., одно условие…
Наконец голоса умолкают. Потом родители смеются, и Джейсон понимает, что телескоп будет куплен. Через мгновение дверь отворяется, на пороге стоит отец, лицо у него сияет.
— Твоя мама сошла с ума, — говорит он. Из столовой доносится голос матери:
— Джон, как ты можешь так говорить!
— У тебя будет телескоп. И скрипка.
— Скрипка?
— Да, таково условие. — Отец приседает, и его лицо приближается к лицу Джейсона. — И я думаю, мама права, — говорит он. — Она считает, что ты и так рассматриваешь слишком много препаратов и альбомов. А теперь у тебя будет еще и телескоп, но за это ты должен каждый день не меньше часа прилежно заниматься на скрипке. Понимаешь?
Джейсон кивает.
Джейсон остановился. Он увидел себя в зеркале, выставленном в витрине. Высокий, широкоплечий, костюм под пальто был ему тесноват. Каштановые волосы, голубые глаза. Под мышкой футляр со скрипкой. Это не тот инструмент, который был у него когда-то, этой скрипкой он обзавелся гораздо позже, уже после двадцати. С тех пор скрипка не раз реставрировалась, ей многое пришлось пережить.
Джейсон видит себя, каким он был в детстве: высокий рыжий мальчик с большими глазами. В том, верном, времени все, все было иначе. Ему кажется, что он даже помнит свой прежний смех, журчащий, легкий, — где он теперь, тот смех?
Ему нравилось играть на скрипке, но смотреть в телескоп было гораздо интересней.
С того места, где он стоит, ему виден купол собора Святого Павла, в лучах восходящего солнца его цвет напоминает цвет парного мяса.
Но ему сейчас не хочется думать о другом.
Бог злой?
Джейсон улыбается своему детскому вопросу.
Это лишь тень улыбки, почти добродушная.
Зимой начинаются эпидемии. Кварталы, где живут бедняки, страдают от них, трепещут перед ними; так и видно, что за серыми разбитыми окнами живет страх. Дождь заливает улицы. В подвалах и тесных перенаселенных квартирах начинаются болезни. Вспыхивает эпидемия дифтерии, неизбежная, как прилив и отлив. Потом — тифа. Днем люди спешат по улицам, занятые своими делами, по вечерам из трактиров доносится пение. Но отец поздно возвращается домой, он каждый вечер поздно возвращается домой. На его лице белый налет усталости. За окном дождь или туман. Всегда или дождь, или туман. Он тихо разговаривает с матерью, голос его звучит глуше, чем обычно, он как будто прячется в самой глубине горла. Отец говорит об условиях, отрывисто, staccato. В таких условиях люди уже не могут жить, говорит он. Сегодня, прежде чем пойти домой, он снова смотрел статистику. Она хуже, чем когда бы то ни было. Вместе с комиссией он посетил девятикомнатный дом в Спитлфилдсе, где на шестьдесят трех человек приходится всего девять кроватей. Подумать только, шестьдесят три человека! Там все стены пропитаны инфекцией. Канализация не работает. Она там нигде не работает. Он еще помнит лето пятьдесят восьмого, когда из-за вони было невозможно перейти Вестминстерский мост, не зажав рот и нос влажным носовым платком. Вода в реке была зеленая и слизистая. Прилив гонял по ней грязь туда и обратно. А крысы! Они бегали по всему Лондону, даже по Букингемскому дворцу, куда время от времени проникали по трубам.
Джейсон и сам их видел. Эти маленькие серые комочки страха мелькали порой на заднем дворе или перебегали через улицу среди бела дня. При мысли о них у него начинало покалывать в затылке и под мышками.
— Единственное, чего нам теперь недостает, так это холеры, — говорит отец. — Мы ждем первых случаев. Некоторые бездомные живут в отхожих местах — другой крыши над головой у них нет. А мы молимся Богу и ведем статистику. В Лондоне тысячи людей питаются только тем, что находят на улицах. Некоторые наловчились и пробираются в канализационные трубы, выходящие в Темзу, там они граблями
