вторых скрипок, исполняющих сладкие мелодии человеческих грез. А потом в один прекрасный день что-то случится, и ты перестанешь существовать. И все-таки ты, вундеркинд и безделушка, лжец и правдоискатель, будешь жить дальше. Будешь жить в каждой банальной мелодии, исполняемой дешевыми оркестрами. В прекрасных мечтах избранной публики. Жить в правде и жить во лжи. В ритмах рабочих гимнов и в возвышенных мечтах утонченного солиста о величии человеческого духа. Ты будешь жить во всех, кто творит. В один прекрасный день кто-то — или что-то, — возможно, залечит твои раны, и ты, Лео, снова станешь цельным, в один прекрасный день ты снова станешь самим собой и будешь говорить правду, сможешь любить и будешь петь.
Спот встал с койки и подошел к двери каюты. Надел пальто и шляпу. Он хотел выйти. Пройтись.
Он посмеивался про себя. Когда он думал о прошлом, все казалось таким простым, что превращалось почти в ничто. Но в глубинах своего похмелья он знал, что все, казавшееся сейчас простым, на трезвую голову станет тяжелым и непреодолимым.
Ладно, подумал он, отгоняя от себя эти мысли. Ты потерпел поражение, поражение во всем. Оно только кажется таким большим, потому что его потерпел ты сам. Все, что касается тебя самого, всегда кажется большим и важным. На самом же деле ты просто избавил мир от еще одного посредственного художника с большими претензиями. А Даниэль и Жозефина? Тебе не следовало жениться. Что ты мог предложить Даниэль? Хорошо, что она сама ушла от тебя. Так лучше. Лучше поздно, чем никогда. Интересно, подарил ей маэстро свою скрипку? Может, она снова выступает?
Спот повязал шарф.
Поражение во всем. Вот моя история.
Он толкнул дверь.
Такова была история Спота.
В коридоре он чуть не столкнулся с невысоким человеком.
— Спот, — донеслось до него издалека, сквозь стены времени. — Спот.
Воздух полнился очертаниями, которые все время меняли свои очертания.
Спот громко засмеялся. Ему было хорошо — сейчас он слышал музыку, которую обычно больше не слышал. Он знал и помнил, что сам он не имеет никакого значения, его просто нет. И никогда не было.
Спот понимал, что должен подняться на палубу, увидеть звезды и море. Он засмеялся. И наконец узнал Давида.
— Идем со мной, — дружески позвал он. Давид колебался, пристально глядя на пианиста. — Я сплю, понимаешь, — сказал Спот по-немецки. — Так сказать, пребываю во сне. — Он опять засмеялся, на этот раз над своими словами. Давид, испуганно глядя на него, что-то произнес, Спот разобрал только имя — Джейсон, но в ту минуту оно ничего не сказало ему. Этот Джейсон не имел к нему никакого отношения. Другое дело Давид, этот симпатичный парень, — кажется, они вместе настраивали рояль? Верно! Спот снова засмеялся. Надо кое-что объяснить этому юному Давиду… Что там музыканты говорили об этом Давиде? Кажется, что-то малоприятное. Надо бы немного помочь ему, подумал Спот. Он взял Давида под руку.
Давид, не понимая, что происходит со Спотом, чувствовал только исходящее от него тепло и дружелюбие.
— Хочу подняться на палубу, полюбоваться ночью, — объяснил Спот. — И ты должен пойти со мной! — Теперь уже Спот отчетливо видел Давида, а не угадывал что-то смутное и блеклое, как обычно. Давид был совсем юный, почти ребенок, Спот тоже был в тот вечер ребенком — поэтому Давид должен был пойти с ним. Должен был разделить его чувства. Он без церемоний схватил Давида за руку и потащил за собой.
Давид охотно последовал за Спотом, хотя и был удивлен. Пока они шли коридорами и поднимались по трапам, Спот без умолку болтал и смеялся, его речь была совершенно бессвязна. Но Давид наслаждался этим неожиданным дружелюбием, хотя и не понимал, чем оно вызвано.
Они поднялись на палубу. В такой поздний час здесь было лишь несколько любителей ночных прогулок. В распоряжении Спота и Давида оказалась почти вся палуба и все звезды. Как только они вышли на свежий воздух, Спот отпустил Давида и раскинул руки в стороны. Потом подошел к поручням и стал смотреть на море. Оно было черное и спокойное. На горизонте виднелись легкие облака, различить, где кончается море и начинается небо, было невозможно. Но над ними, в зените, небо было чистое, и на нем сияли звезды.
— Смотри! — Спот повел рукой. — Слушай!
И Давид смотрел. И слушал.
Вот что ему открылось. Их судно — тоже звезда, плывущая в ночи, одна из многих тысяч других. У форштевня пенится вода. Корпус дрожит. Фонари пронзают черноту блестящими мечами. На борту судна за иллюминаторами и окнами салонов — люди. Миллионеры и подручные на камбузе. В глубине судна заступили в ночную смену кочегары. Вечерняя смена, тяжело топая, отправляется в душевую, чтобы смыть с себя угольную пыль и грязь. Кочегары переговариваются охрипшими голосами. Потом засыпают, едва успев добраться до койки. Судно — это звезда.
Официанты и юнги играют в кают-компании в карты. Три музыканта из оркестра пьют чай с ромом. В курительном салоне первого класса редактор Стед и военный советник президента Тафта майор Арчибальд Батт мирно беседуют о мире. Больше в салоне никого нет. Пассажиры и команда готовятся отойти ко сну. Но на прогулочной палубе третьего класса, нежно обнявшись, прохаживается молодая пара. Они не хотят спускаться в каюту. Звезда мечтаний.
Давид и Спот ощущают это. Слушают. Слушают тихую песнь судна. Судно поет. Так же как телеграфная антенна. Сквозь темноту ночи в эфире летят сигналы азбуки Морзе. Радиотелеграф никогда не спит. Его обслуживает радист Джон Филипс. Это он посылает слова в ночь. Слова и мечты. Беспроволочный телеграф непостижим, так считает даже радист Филипс, хотя он — в отличие от большинства людей — имеет некоторое представление о том, что происходит, когда посылаются сигналы. Он выбрал эту профессию потому, что она сродни мечте. Трезвая, спокойная, в ней главное — слушать.
Совсем иное — неумеренный восторг, который вызывают у пассажиров, особенно у пассажиров первого класса, развлекательные возможности беспроволочного телеграфа. В конторе у распорядителя рейса Макэлроя можно — совсем как на суше — заполнить телеграфный бланк; потом по пневматической почте его отправляют в радиорубку. Оттуда радист передает телеграмму — это стоит двенадцать шиллингов два пенса за первые десять слов и по девять пенсов за каждое следующее слово. Пассажиры шлют приветы и сообщения, в которых большей частью ничего не сообщается, среди них почти нет важных, они шлют их до поздней ночи. Радист передает и принимает телеграммы со всех судов, которые в эту ночь бороздят мировой океан. Заботливая американка отправляет телеграмму своему племяннику на борт «Каронии», идущей на восток: ВЫХОДЯ НА ПАЛУБУ НЕ ЗАБУДЬ ШАРФ ТАМ ХОЛОДНО ТЕТЯ ДЖОРДЖИЯ. Профессиональный картежник, один из неистребимого племени заядлых любителей покера, телеграфирует коллеге на «Олимпик», тоже идущий на восток: ДЕЛА ПРЕКРАСНЫ ВСЕ ХОРОШО ХЭЛ. Любителю покера улыбнулась удача (этим картежникам всегда везет, не известно почему), и он имеет возможность отправить длинное послание своей девушке в Нью-Йорк; он посылает ей целый сонет Шекспира. Ему явно хочется загладить какую-то вину. Это обходится недешево. Радист Филипс послушно передает поэтические строки на мыс Рейс, оттуда другие телеграфисты передают эти сообщения дальше уже через американскую телеграфную сеть. После полуночи сигналы в эфире звучат беспрерывно. Под глазами у Филипса черные круги — вчера ночью вышла из строя одна катушка, и, пока он со своим коллегой Брайдом менял ее, станция молчала. Гора бланков растет. Филипс не спал уже восемнадцать часов. Ссутулившись, он отстукивает на аппарате слова, которые складываются в шутки, остроты, сообщения. Антенна поет. В ночи на «Титаник» тоже летят сообщения с других судов, либо прямо, либо через мыс Рейс. Некоторые адресованы непосредственно капитану. «Ливия» и «Пак» сообщают о полосе тумана возле американского берега. «Бордерер» — о льдах, о том же сообщает и «Святой Олав»: ПРЕДУПРЕЖДАЕМ О ЛЬДАХ МЕЖДУ 41° И 42 °CЕВЕРНОЙ И МЕЖДУ 49° И 50° ЗАПАДНОЙ ТОЧКА БОЛЬШОЕ ЛЕДЯНОЕ ПОЛЕ С ОТДЕЛЬНЫМИ КРУПНЫМИ ДРЕЙФУЮЩИМИ ЛЬДИНАМИ И НЕСКОЛЬКО АЙСБЕРГОВ ТОЧКА ПРОСИМ СООБЩИТЬ КАПИТАНУ…
