расслабиться?
— Это очень трудно, — ответил он.
— Тогда давай прогуляемся. Можно сходить в городской парк. Там сейчас очень мило. Лодок напрокат больше не дают, но лебеди вернулись, и утки тоже. Ведь сейчас май, весна.
— Мои фотографии были в «Сигнале», и в 'Черном корпусе, и в «Иллюстрированном обозревателе». Кто-нибудь может меня узнать.
— Это маловероятно.
— Мне плевать, что это маловероятно. Я не могу рисковать. Прекрати трепать мне нервы по этому поводу, понятно?
— Извини.
Он поднялся в спальню. В одном Маргарита была права: ожидание сведет его с ума. Он сидит взаперти в маленьком обшарпанном домике на окраине Констанца, и весь его мир — это часть улицы, видимая из окон второго этажа, прогулки по крошечному садику позади дома да еще радио, голос умирающего Берлина, раздающийся из-под пепла.
Репп не привык бояться, но тут ему в голову пришла внезапная мысль, что он боится. На войне, в сражении он всегда помнил об опасности, но никогда не испытывал самого страха. А сейчас, когда на его плечах лежало все наследство войск СС, он узнал, что такое страх. Он не подведет их, но сейчас это кажется таким далеким, таким бесконечно хрупким. «Клянусь, я вас не подведу», — подумал он. Вообще-то клятва начиналась словами: 'Я клянусь тебе, Адольф Гитлер… ', но Адольф Гитлер был мертв. И что это значит? Что клятва превратилась в простые слова? Умерла вместе с человеком, которому была адресована?
Репп знал, что это не так. Знал, что размышления вредны для него. Сомнения, беспокойства и все прочие чувства, кроме стремления просто действовать, приводят к самооправдательным мыслям. Человек — это то, что он делает; человек — это то, чему он подчиняется.
Он подошел к шкафу, открыл выдвижной ящик и вытащил оттуда швейцарский паспорт, тщательно сработанный, изрядно потертый, дюжину раз отштампованный, в котором говорилось, что он — доктор Эрих Петерс, адвокат, из немецко-говорящего Берна. Все прекрасно. Самым трудным была легенда.
Он заучил ее, как актер, старался правильно имитировать выговор, произносить слова мягче, медленнее. «Да, у меня было юридическое дело в Тутлингене, клиент назвал своего сводного брата исполнителем завещания, и, чтобы завещание получило юридическую силу, нам нужна была подпись этого сводного брата. Он-то к нам не смог бы приехать!» Это надо было произнести легко, с шуткой, снять недоверие улыбкой. «Ужасно, бомбежки, разорение, просто ужасно!»
Это должно сработать.
Он посмотрел на себя в зеркало, стараясь найти там черты доктора Петерса. Темный двубортный костюм определенно поможет, так же как и галстук, шляпа с полями и портфель. И все же из зеркала на него смотрел усталый, измученный человек с впалыми щеками — не очень-то похоже на доктора, который жил сыто и гладко все эти шесть тяжелых лет. Глаза кажутся тусклыми, кожа — бледной. Может быть, когда он будет пытаться пересечь границу, ему стоит прибавить себе краски и здоровья с помощью косметики Маргариты.
Но когда это будет? Когда?
— Репп, — испуганно сказала Маргарита у него за спиной.
— Да? — оглянулся он.
— Они здесь.
Она указала в окно. Репп выглянул на улицу. По улице медленно ехал маленький открытый автомобиль с четырьмя настороженными пехотинцами.
— Черт! — сказал он. — Мы думали, они обойдут этот город.
Американцы в третий раз настигли его.
23
Времени на траур не было. Но кое на чем Литс все же настоял. Он хотел вырезать имя на стволе дерева или на камне.
— Тогда он не останется анонимным. Тогда у него будет имя, он будет личностью. Репп не смог отобрать это у него.
Потому что Литс верил, что это убийство совершил Репп — не буквально, конечно, но на метафорическом уровне. Это была операция Реппа: с большой дистанции, в темноте.
У американского доктора, менее склонного к мелодраме, было другое объяснение:
— Перед самым освобождением несколько попавших в западню эсэсовцев пробрались на склад и облачились в одежды заключенных. Они хотели смешаться с пленными. Но ничего не вышло. И причиной тому лица, эти тощие изможденные лица концентрационных лагерей. У них таких лиц не было; их сразу же узнали и забили до смерти. А ваш друг… ну что ж, он жил среди нас. Из-за американской картошки и мяса он пополнел. Те люди увидели его на территории лагеря и приняли за эсэсовца. Кого здесь винить? Просто еще одна ужасная случайность.
Литс чувствовал, что его собственные эмоции останутся запечатаны внутри его. Он не мог от них убежать. Он уставился на труп. Голова была раздроблена, зубы выбиты. Яркая кровь заливала пыль на площади для построения, где его и нашли.
— Если тебе от этого будет легче, то проводи его тело до рва или куда там его отправят, — холодно сказал Тони. — Подержи его за руку. Притронься к нему. В конце концов, он всего лишь мертвый, а ты и раньше видел покойников.
Литс встал на колени рядом с телом, чувствуя себя при этом несколько нелепо. Он и на самом деле взял его руку, которая была холодной и твердой.
Он чувствовал, как Сьюзен снова обвиняет его из темноты.
Литс обратился к мертвому еврею:
'Чего ты ожидал от нас? Чего вы, люди, вообще хотите? Мы должны выиграть эту войну, мы должны беспокоиться о всей картине мира. Мне и в голову не приходило, что такое может произойти. Я не знал. Я не зн… '
Литс почувствовал в холодной руке клочок бумаги. Он с силой разогнул пальцы. На клочке бумаги карандашом было написано что-то на иврите. Он запихал бумажку к себе в карман.
Через некоторое время за телом прислали двух немцев. Литсу хотелось бы ненавидеть их, но это были два старых гражданских человека, банкир и булочник, и они с трудом смогли поднять тело. Они жаловались по поводу носилок: те были слишком тяжелыми, они — слишком слабыми, и это не их вина. Литс нетерпеливо выслушал их стенания, а затем жестом руки приказал им заняться делом. В результате неимоверных усилий они донесли Шмуля к месту захоронения, вырытому бульдозером рву, и поставили носилки на землю. Они старались не заглядывать в широкую глубокую яму. Вонь разложения, несмотря на попытки справиться с ней путем огромного количества негашеной извести, оставалась чудовищной. Два старика, деликатно покашливая, отводили глаза от сотни сваленных в кучу тел, лежавших под вуалью белого порошка на дне рва. Литсу хотелось набить им морду.
— Проваливайте отсюда к черту! — взревел он, и те в ужасе убежали.
Он неуклюже снял Шмуля с носилок. Когда тот оказался у него на руках, Литс поразился тому, каким легким было его тело, вопреки причитаниям носильщиков. Литс спустился в ров, и клубы известковой пыли закружились вокруг его сапог, сделав их белыми. Химикаты разъедали ему нос и глаза, и тут он заметил, что большинство людей работают здесь в масках.
— Эй, капитан, выбирайтесь оттуда. Мы сейчас будем все это заваливать.
Это кричал офицер с другой стороны рва. Взревел двигатель. Блестящее лезвие ножа бульдозера сверкнуло над краем колодца, толкая перед собой жидкую кучу выкопанной земли.
Литс опустил Шмуля на землю. Любое место здесь было для него хорошо. Он положил его в длинный ряд почти бесплотных тел.
