Но какая в том разница? Репп заставил себя пойти дальше. Ничего, кроме постоянного подъема в гору, под деревьями, по листьям, сухому папоротнику и чертополоху. Ни сосен, ни легкой дороги. Он даже не захотел остановиться попить, хотя в горле у него саднило. Иногда его ботинки скользили по обманчивой почве, а один раз он упал и сильно ушиб колено о камень. В месте ушиба появилась пульсирующая боль. Реппу показалось, что у него поднялась температура. Он испытывал неестественный жар. Раньше ему казалось, что здесь будет гораздо прохладней. Почему же так жарко?
Куда он идет? Знает ли он куда идет? Да, знает. «Wir fahren nach Polen urn Juden zu verschlen». «Мы едем в Польшу убивать евреев». Он видел такую надпись мелом на борту военного эшелона в 1939 году. Рядом с надписью были нарисованы уродливые еврейские профили с горбатыми носами и скошенными подбородками, напоминающие рыб, — отвратительный образ. А он, Репп, идет в Швейцарию убивать евреев. Все то же самое, тот же процесс, та же война. Он идет убивать евреев.
Боль в плечах усилилась. Следовало бы замедлить шаг или даже отдохнуть, но Репп не мог себе этого позволить. Его тревожило убывание света. Если он не успеет прийти туда до наступления темноты, то игра проиграна.
Он идет, чтобы убить нескольких евреев.
Евреев.
Ты убивал их. Грязная неприятная работа. Никому она не нравилась, и в Берлине были достаточно умны, чтобы тех немногих, кому она нравилась, не посылать на фронт. Это была ответственность, доверие, обязательство перед будущим.
Однажды Реппа назначили для выполнения специального задания.
Он был ранен в Демянске, и хотя рана была несерьезной — царапина на бедре, которая быстро зажила, — однако анализ крови у него оказался таким плохим, что было решено назначить его временно на более легкую службу. Но Репп хотел принимать участие в другом деле, в другой войне. Это было просто выполнение долга; никто его не заставлял, и ему это вовсе не нравилось. Это было просто частью работы, не лучшей частью, но надо делать и то, что не нравится.
День, который всплыл сейчас в его памяти, был в октябре 1942 года в аэропорту Дубно, в Волынской области. Почему именно этот день? Он не так уж отличался от множества других. Может быть, из-за девушки и папирос, а точнее, из-за странного совпадения папирос и девушки.
Это были папиросы «Сибирь». На вкус они были великолепны, наполняли его голову приятным гудением. Репп тогда только что узнал удовольствие от этих злых русских папирос, которые на вкус напоминали сгоревшие деревни и вызывали у него легкое головокружение. Он сидел на краю рва в холодный солнечный день. Все были очень любезными, потому что дело могло оказаться грязным, трудным и тяжелым для всех. Однако в тот день дела шли вполне прилично. Вокруг было множество людей, гражданских, солдат-отпускников (некоторые были с фотоаппаратами и улыбались), полицейских.
У него на коленях лежат автомат «штейр-солотурн», именующийся МР-34. Прекрасное старое оружие, прекрасно сконструированное, но слегка тяжеловатое. У него был замечательный деревянный приклад, перфорированное дуло и горизонтальный магазин с патронами. Реппу оно нравилось: прямо-таки «мерседес-бенц» среди автоматов, слишком элегантное и точное для серийной военной продукции. Дуло наконец-то остыло. Репп кивнул полицейскому в черной форме. Полицейский исчез за грудой земли, которая образовалась, когда рыли ров, и Репп всего лишь на секунду остался один на один со своей утренней работой: к тому времени их, наверное, было около пятисот, заполнили половину рва, большинство из них безжизненны, хотя время от времени и раздавались крики. Они не так уж плохо выглядели, Реппу приходилось видеть гораздо более худшие тела на Восточном фронте: разбросанные кругом внутренности, дерьмо и ноги, разбитые черепа; а эти люди были убиты аккуратно, хотя крови и было очень много.
Полицейский загнал в ров очередную группу. Старик с ребенком, мать и отец с несколькими детьми. Мать нянчилась с ребятами, а вот от отца, похоже, помощи было немного. Он выглядел до смерти перепуганным и еле шел. Дети были в растерянности. Они говорили на своем ужасном языке, почти немецком диалекте, только чудовищно извращенном, как и многие другие немецкие вещи, к которым они прикасались. И все же Репп не мог их ненавидеть, этих обнаженных женщин, мужчин и детей, осторожно идущих по грязи, словно боясь запачкать ноги. Было еще несколько женщин, последняя из них — девушка лет двадцати, юная, темноволосая и довольно симпатичная.
Когда Репп устало поднялся, волоча за собой свое оружие, он услышал, как девушка сказала, ни к кому не обращаясь: «Двадцать три года».
Что за примечательная фраза! Он задумался о ней позже. Интересно: что она имела в виду? «Я слишком молода, чтобы умирать»? Ну что ж, все слишком молоды, чтобы умирать.
Репп передернул затвор, плотно прижал автомат к ребрам и начал стрелять. Пули четко ударяли в голые спины, и люди, вздрогнув, падали. Они лежали неподвижно, а один или двое бились в конвульсиях. Странно: никогда не видишь, как ударяется пуля или брызжет кровь, и все же, прежде чем застыть без движения, они, кажется, погружаются в нее, красную, густую, льющуюся из каждого отверстия. Ребенок снова пошевелился, застонал. Репп переключил оружие на одиночные выстрелы и выстрелил один раз, в голову, которая развалилась пополам.
Затем он поменял магазин.
Все были довольны, когда стрелял Репп. Он работал быстро и точно. Он не делал ошибок и не становился угрюмым через некоторое время, как это случалось со многими другими. Он даже начал верить, что и для евреев это тоже очень хорошо.
«Лучше я, — сказал он в тот день за кофе, — чем какой-нибудь мясник».
Репп увидел впереди свет и в тот же момент понял, что у него появилось новое ощущение. Он без всяких затруднений продвигался по ровной, чистой лесной почве. Наконец-то он достиг верхнего девственного леса. Репп поспешил на свет и оказался на гребне, среди елей и сосен, в холодном воздухе. Он огляделся вокруг, его глаза проследовали вдоль хребта, на котором он стоял, до самого пика, каменного и отдаленного. За пиком виднелись другие горы, их очертания были смягчены лесом, а за ними лежали настоящие Альпы, снежные и героические.
Но взгляд Реппа тянуло вниз. Его глаза скользнули по ковру леса, тянущемуся на сотни метров вдоль склона горы и наконец уступающему место обрабатываемым землям, напоминающим шахматную доску, на которой большинство клеток уже зазеленели. Долина Ситтер в кантоне Аппенцель. Города Репп не видел, тот располагался на другом конце долины, но монастырь был виден: средневековая церковь с высокой крышей и двумя куполообразными колокольнями и мешанина других вспомогательных зданий, отгороженных от мира стеной. Отсюда он даже мог разглядеть и двор.
Репп быстро опустился на колени и стянул с плеча винтовку. Он поставил ее на двуногу и на мгновение застыл, освободившись наконец от части веса, хотя громоздкий прибор за плечами все еще причинял боль. Потом он наклонился и снял крышку с непрозрачной панели аппаратуры «Вампира». Он увидел, как свет упал на пластину. Неужели этот блеск на мгновение ожил или это просто игра его воображения?
Что бы там ни было, оберштурмбанфюрер Репп позволил себе улыбнуться. Ему еще оставалось пройти приличное расстояние, но уже вниз, через девственные сосны, и он знал, что успеет занять позицию для стрельбы задолго до наступления темноты.
29
— Он уже там, — сказал Тони. — В горах. Над монастырем. С «Вампиром».
— Да, — устало сказал Литс. Он откинулся на спинку стула, положил ноги на стол и начал массировать переносицу. — Господи, как у меня болит голова, — сказал он.
Из армейской радиоточки где-то по соседству зазвучала популярная американская музыка. Литс слышал смех, женские голоса. Женщины? Здесь? Уж не померещилось ли ему?
— Давайте позвоним в швейцарскую полицию, — оживленно предложил Роджер. — Они могут послать туда людей и предупредить…
