если я оставлю это дело.
– Ты так считаешь? И кого ты предлагаешь вместо себя?
– Это твоя забота.
– Ты помнишь, чтобы я расхваливал тебя, Хэнк?
– Нет.
– Тогда, вот что. Если я скажу тебе, что ты лучший обвинитель среди других сотрудников, то ты поймешь, что это не просто пустые слова. Это очень серьезное дело, гораздо серьезнее, чем ты…
– Очередное убийство, Ефраим. У нас проходят сотни таких, и каждое…
– Это не просто очередное убийство, подумай, Хэнк. Это чертовски важное дело, и я хочу, чтобы его вел ты. И Босс тоже этого хочет. Я не отстраню тебя до тех пор, пока ты не представишь мне более веские причины, чем те, которые ты приводил до сих пор.
– Хорошо, – сказал Хэнк. – Я знаю мать одного из этих ребят, мать Ди Пэйса.
– Она твоя подруга?
– Нет, не совсем. Я знал ее, когда был мальчишкой… – до того, как ушел в армию.
– Как хорошо ты ее знал?
– Мы собирались пожениться.
– Да, понимаю, – сказал Холмз.
– Когда я уезжал, я просил ее ждать меня, но пока я был за морями, у нее появился дорогой Джон. До сегодняшнего утра я больше никогда ее не видел.
– Когда это было?
– Лет пятнадцать тому назад.
– Прошло много времени, Хэнк.
– Но защита может воспользоваться этим.
– Как?
– Предположим, они вызывают Мэри в качестве свидетеля. Предложим, она заявляет, что в 1943-м году она обманула меня. Тогда мотивом требуемого прокурором смертного приговора явится мелкая месть.
– Ты был с ней близок, Хэнк?
– Нет. Ничего подобного не было.
– Может она дать ложные показания в этом отношении?
– Чтобы спасти своего сына? Ради его спасения она может сказать и сделать все.
– Я все еще не уверен, что это может нам повредить.
– Мне хотелось бы думать так же, как и ты.
– Хэнк, ты сказал: «очередное убийство», а я тебе возразил, что это не так. Хотел бы ты знать, почему?
– Да, конечно.
– Хорошо. Знаешь сам, проклятая преступность малолетних для города – как кость в горле. Все кричат о ней: полицейские, школы, судьи, пресса… Весь город наполнился экспертами, сделавшими открытие: ежегодно два процента, если не больше, американских подростков попадает на скамью подсудимых. И ты знаешь, о чем все кричат? Станем непримиримыми! Надо исключать нарушителей порядка из школ! Штрафуйте родителей! Выносите суровые приговоры! Остановите убийц! Дайте им понять: мы переходим от слов к делу! Бог свидетель, все они уже переходят от слов к делу и все они уже в этом деле. Я говорю тебе это только для того, чтобы показать, какое давление оказывают на наше учреждение. Теперь нас вынуждают всевозможными способами использовать этих убийц как показательный пример. На нас оказывают всяческое давление, чтобы мы послали их на электрический стул, и чтобы другие остерегались грозного меча правосудия.
– Ефраим, наше учреждение никогда не шло на поводу…
– Я сказал не все, Хэнк. Думаю, через минуту ты поймешь, почему это важное дело требует самого лучшего юриста из числа всех наших сотрудников. Преступность малолетних, плюс дискриминируемые группы населения. В данному случае жертвой является пуэрториканец. В городе пуэрториканцы, пожалуй, наиболее угнетаемые люди, новые козлы отпущения, новые объекты для нападок со стороны невротического общества. «Всякий раз, когда какой-нибудь пуэрториканец совершает преступление, для всех газет – знаменательный день, и, играя на явно существующем предубеждении, они тут же создают из пуэрториканца законченного негодяя. Я не хочу вдаваться в психологический анализ природы преступлений национальных меньшинств, но я хочу сказать только одно: на этот раз жертвой является пуэрториканец, и дискриминируемые группы населения объединились, требуя, и я полагаю вполне обоснованно, равноправного правосудия и для убитого Рафаэля Морреза. Короче говоря, от нас требуют не просто быть непримиримыми без какой-либо дискриминации, то есть, чтобы мы продемонстрировали, что ни один убийца, будь он белым, черным, коричневым или смуглым, не останется безнаказанным. От нас требуют показать, что правосудие не только ужасно, но и справедливо…
– Понимаю, к чему ты клонишь, – сказал Хэнк. – И все же я думаю, что любой другой наш сотрудник…
– И последнее. Сердобольные сестры назвали бы это «гуманным аспектом». Мы предъявляем обвинение по данному делу в интересах граждан нашего округа. А ты знаешь, что видят граждане? Граждане видят, как трое заранее сговорившихся убийц врываются на тихую улицу и ножами убивают слепого мальчика. Слепого мальчика, Хэнк! Разве ты не видишь, какое это вызывает негодование? Разве ты не видишь, что здесь брошен вызов человечности? Как могут быть наши улицы безопасными для кого-нибудь, если даже слепой, защищаемый и охраняемый с начала сотворения мира неписанными законами гуманности, может подвергнуться нападению и зверскому убийству?
– Понимаю, – сказал Хэнк.
– Понимаешь? Тогда должен понять и то, что для нашего учреждения крайне важно, чтобы мы вели это дело со всей энергией и талантом, на какие только способны.
– Я все же думаю…
– Нет. Твоя просьба официально отклонена. Бога ради, Хэнк, на суде будет решаться гораздо большее, чем судьба трех ребят. На суде будет отстаиваться честь нашего учреждения, – Холмз замолчал. – А если ты посмотришь с другой стороны, – продолжал он, – то, может быть, и честь всего этого проклятого города.
Он стоял на палубе парома. Справа был виден высокий, красивый в своем безобразии пролет моста Квинзборо. Далеко впереди на воде лежал, похожий на гигантского, наполовину погруженного в воду кита, остров Велфэр. Там в тюрьме для малолетних преступников пятнадцатилетний парень, по имени Дэнни Ди Пэйс, ожидает суда за убийство.
С реки Ист-Ривер дул прохладный ветерок, лаская затылок и разгоняя отупляющую жару середины лета. Вдалеке раскинулся светлый и строгий с изящными очертаниями на фоне иссиня-голубого неба мост Трайборо. Хэнк помнил, как воздвигался этот мост. Помнил, как четырнадцатилетним мальчишкой он бегал к котловану на 125 улице, пробираясь между бетонными блоками, грудами арматуры и кучами земли. Было лето 1934 года, и молодой парень мысленно представлял себе мост как ворота к сокровищам мира. Ему казалось, что если он перейдет мост, то сможет оставить Гарлем навсегда. Мост имел для него свой особый смысл и цель, и в тот день, наблюдая, как бульдозеры и паровые скреперы с шумом ворочали землю, он решил, что когда-нибудь он покинет Гарлем и никогда больше туда не вернется.
Хэнк тогда не знал, есть ли у него чувство ненависти к Гарлему или нет, но с проницательностью, свойственной очень молодым, четко представлял себе: в жизни можно добиться лучшего, и он намеревался добиться этого. Позднее он понял – к лучшему относилась и Мэри О'Брайан.
Он познакомился с ней, когда ему было уже семнадцать лет. Родившись в итальянской семье, имея дедушку, который еще накануне войны с державами фашистской оси объявил Италию культурным лидером мира и провозгласил Муссолини спасителем итальянского народа, Хэнку вначале было трудно поверить, что он влюбился в ирландку. Разве ему не говорили постоянно члены его семьи, что все ирландцы – пьяницы? Разве его национальные собратья по уличной жизни не утверждали, что все ирландские девушки потаскухи? Разве большинство уличных драк не происходило между итальянцами и ирландцами? Так как же могло случиться, что он влюбился в ирландку, чистокровную до корней рыжих волос?
Когда он с ней познакомился, ей было пятнадцать лет и она еще не красила губы. Он встречался с ней
