— У меня дочь твоего возраста.
В тот же вечер он поместил ее в частную больницу и следующим утром начал работать с ее носом. Хрящ для изменения формы подбородка он заимствовал из ее седьмого ребра, над ушами он будет работать в последнюю очередь.
Беверли лежала на операционном столе. Медсестра попросила ее приподняться, чтобы положить пластинку с проводом — это нужно для электроприжигания, объяснила она. Когда Беверли это делала, медсестра заметила татуировку на бедре.
— Какая прелесть, — сказала медсестра. — Это бабочка, да?
Доктор Вайзман вошел в операционную с поднятыми кверху руками в перчатках. Он взглянул на татуировку и сказал:
— Если хочешь, я могу удалить это, Беверли.
Но она ответила:
— Нет. — Пусть бабочка каждый день напоминает ей о Дэнни Маккее.
Было больно, но Беверли держалась. Уколы местной анестезии, скрежет, когда надпиливали кости носа, вкус крови, стекающий по гортани, накладывание швов. И бесконечные дни и ночи в больнице, куда никто не приходил навестить, не приносил цветов, а были лишь накрахмаленные женщины с накрахмаленными улыбками, ухаживавшие за ее телом. И долгие часы на операционном столе, и долгие часы ожидания, когда все кончится, распухшее лицо в зеркале, повязки и запекшаяся кровь. Все десять мученических недель Беверли думала лишь об одном: из меня должно что-то получиться. Когда я буду готова, я снова встречусь с Дэнни Маккеем.
Доктор Вайзман закончил, и Беверли увидела, что он практически полностью стер лицо, которое так презирал Дэнни, предпочитали некоторые клиенты Хэйзл и которое приводило в такую ярость ее отца. На месте прежнего он создал лицо незнакомки.
— Ну как? — спросил он в день выписки, когда сняли последние швы и повязки.
Беверли чувствовала себя неуверенно. Честно говоря, она выглядела ужасно. Синяки превратились в желтовато-зеленые пятна, на месте швов краснели линии, лицо все еще было опухшим. Хотя через это уже проглядывало кое-что. Нос определенно стал меньше, подбородок больше не западал, уши, как и полагается, аккуратно прилегали к голове.
— Не волнуйся, — сказал доктор Вайзман, по-отечески кладя ей руку на плечо. — Синяки скоро исчезнут, припухлость спадет. Рубцы пройдут, немножко загара, и кожа будет прекрасно выглядеть. Хочу дать тебе совет. Сделай четче линию ресниц и измени прическу. Станешь похожа на кинозвезду.
Она поселилась в мотеле в западной части Лос-Анджелеса и еще три раза посетила доктора Вайзмана. Наконец появилось лицо, которое он ей обещал. Когда она пришла к врачу в последний раз, она была готова платить.
— Я работаю в кафе у Эдди и зарабатываю девяносто долларов в месяц, — сказала она. — Я могу посылать вам пять долларов каждые две недели. Скажите мне, когда приходить, доктор Вайзман. Я могу делать здесь все, что потребуется; Если хотите, я буду приходить в выходные…
Он остановил ее:
— Беверли, повторяю, мне не нужны твои деньги. Я, как ты обвинила меня, ужасно богат. Не спрашивай меня, почему я занялся тобой. Твой случай совершенно рядовой и не представляет никакого интереса с медицинской точки зрения. Ты оторвала меня от важных дел. Но вот что я тебе скажу. Двадцать лет назад молодой Сеймур Вайзман много занимался медицинской практикой в хорошем районе Берлина. В те дни он не особенно думал о деньгах. Собственно говоря, он не любил людей, которые поклонялись деньгам. А потом наступил ужасный день. — Глаза за маленькими круглыми очками увлажнились, — день, когда пришли солдаты и забрали его соседей, его лучших друзей. Молодой доктор Вайзман знал, что он будет следующим. Он прослышал, что при наличии денег можно выбраться из Германии. Доктор Вайзман раздобыл денег и смог вывезти свою семью из Германии в Америку. А все его друзья погибли в нацистских печах. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Да, — прошептала она. Он вздохнул:
— Это случилось давно, в мире, который больше не существует. Но с тех пор я верю только в деньги, я боготворю деньги, Беверли. Если ты умная девочка, ты послушаешься меня. Деньги — это сила, Беверли. Деньги — это ключ к свободе. Деньги позволяют тебе делать все, что ты хочешь. Понимаешь?
Она кивнула.
— Тем не менее, — добавил он торопливо, видя, как горячо она соглашается с ним, — хотя бы иногда, Беверли, делай что-нибудь просто во имя добра, это оживит твою душу, и ты будешь жить в согласии с собой. Понимаешь?
— Да.
Он долго смотрел на нее. Ему стало грустно и хотелось плакать оттого, что такое молодое создание уже стало на путь ненависти и мщения. Именно эти чувства лихорадочно горели в ее глазах. Они странным образом привлекли его к этой девочке и воскресили нежелательные воспоминания. Она напомнила ему его самого, ожесточенного молодого Сеймура Вайзмана, когда он пробирался в новый мир, а тела его друзей и любимых горели в нацистских печах.
Он встал и протянул ей руку. Ну, конечно, она не протянула руки. В этом она и он отличались друг от друга: по меньшей мере, Сеймур научился снова прикасаться и любить. Он мог только молиться, чтобы раны, мучащие эту бедную девочку, когда-нибудь зажили, и она простила, хотя, может быть, и не забыв зло, причиненное ей, и позволила себе снова жить.
— Сейчас мы простимся, Беверли. Я тебе больше не нужен, и я возвращусь к моим богатым пациентам. Обещай, что ты когда-нибудь навестишь меня и расскажешь, что ты сделала и где ты побывала в своем новом обличье.
Беверли сошла с автобуса на Хайленд-авеню и вошла в первую попавшуюся ей на пути парикмахерскую. Она вышла оттуда через шесть часов, потратив все оставшиеся деньги, включая отложенные на автобусный билет. Поэтому она пошла пешком, с чемоданом в руках, по знакомым улицам.
Когда она вошла на кухню, Эдди в бешеном темпе жарил гамбургеры.
— Эй! Здесь нельзя ходить посторонним!
— Это я, Эдди, — сказала она.
— Кто это — я?
— Я, Беверли. Я вернулась.
Он рассматривал красивое лицо с хорошеньким носиком и изящным подбородком, элегантно изогнутые брови и платиновые волосы, причесанные по последней моде. Но потом он увидел знакомый потрепанный коричневый чемодан и, как и в прошлый раз, уронил лопатку.
Джессика завизжала от радости, когда совершила прямое попадание в собственного мужа.
Потом, увидев ошарашенное выражение на лице Джона, она повернулась и пустилась бежать. Но снег был слишком глубокий, а одежда слишком громоздкой. Джон вмиг догнал ее, повалил на снег и зажал ей руки над головой.
— Тебе это так просто не сойдет! — закричал он, оседлав ее и набирая снег свободной рукой.
Она визжала и сопротивлялась. Но он был слишком силен для нее. Он натирал ей снегом лицо и говорил:
— Сдавайся, Джесс!
Она пыталась побороть его, но в конце концов крикнула:
— Сдаюсь! — И он отпустил ее. Но как только она встала на ноги, она быстро скатала снежок и бросила в него, опять метко попав. Прежде чем он смог ответить, Джессика побежала, смеясь и оглядываясь и показывая ему язык.
Джон, тоже смеясь, бежал за ней. В этот раз, когда он поймал ее, он развернул ее к себе, обнял и поцеловал.
Она прижалась к нему всем телом, обессиленная и счастливая.
