откровенно льстил ему. Через полтора года после того, как Сан-Мартин вошел в Лиму, Боливар по-прежнему заискивал перед ним. Когда-то Сан-Мартин послал отряд под командованием Санта-Круса на помощь Сукре, который находился в осаде в Гуаякиле. Это решило исход сражения в пользу патриотов. Он также внес вклад и в победу при Пинчинче, которая стала ключом к освобождению Кито. Помня об этих военных заслугах Сан-Мартина и его офицеров, Боливар тепло благодарил «освободителей юга… которые стали нашими лучшими друзьями и братьями по оружию». В июне 1822 года Боливар вновь написал Сан-Мартину и предложил ему участие в военной операции против роялистов в Перу. Ко времени их встречи в 1822 году в судьбах обоих произошли изменения. После взятия Кито Боливар получил новый кредит доверия. Кампания Сан-Мартина в Перу, напротив, была погублена. Сам Сан-Мартин сказал о ней так: «Это была война не за территории и славу, а война убеждений». Боливар хотел извлечь как можно больше выгод из своей последней победы. Он начал убирать своих противников политическими методами и разрабатывал действия в этом направлении так же тщательно, как военные операции. Признавая лидером только себя, Боливар отводил Сан-Мартину роль благородного, но все-таки подчиненного ему союзника. Парадокс в том, что более аристократичный по происхождению Боливар на самом деле оказался намного примитивнее Сан- Мартина.
Узнав, что Сан-Мартин готовится отплыть в Гуаякиль, Боливар поспешил покинуть Кито и горными тропами спустился на побережье, чтобы опередить его.
Гуаякиль в 1820 году сохранял свою «независимость». Его правителем был Хосе Ольмедо, которого поддерживали Сан-Мартин и адмирал лорд Кокрейн. До прихода Сукре в 1821 году большинство населения этого портового города симпатизировало Сан-Мартину.
Боливар пришел в Гуаякиль на две недели раньше Сан-Мартина и решительно присоединил город к своим владениям. О’Лири описал, как это происходило:
«На третий день колумбийские партизаны собрались вместе, стащили с флагштока флаг Гуаякиля перед резиденцией генерала Боливара и заменили его флагом Колумбии. Военные корабли, стоявшие на реке, немедленно отреагировали салютом… Генерал Боливар, судя по всему, не одобрил эту акцию. Он приказал мне заменить колумбийский флаг и заверить хунту, что все это произошло без его ведома и что он крайне недоволен этим поступком своих людей. И тем не менее флаг Гуаякиля больше никогда не был поднят.
Тем временем начала заседать ассамблея, состоящая из депутатов от различных кантонов провинции. Она была созвана с согласия генерала Боливара для решения судьбы провинции…
Генерал Боливар, давший формальное согласие на созыв этой ассамблеи, во время ее работы занервничал, узнав о том, что там происходит. Он приказал своему секретарю отправить в адрес ассамблеи письмо с заявлением, что вопросы, которые там обсуждаются, не имеют отношения к делу. Боливар в связи с этим настаивал на принятии немедленного решения. Намек был понят, и Гуаякиль объявили провинцией Колумбии…»
Торжественное шествие Боливара по Гуаякилю было, как обычно, триумфальным. Люди несли приветствия, сделанные из цветов. На одном из них было написано: «Симону Боливару — молнии войны, радуге мира — от народа Гуаякиля». Звуками музыки и грохотом пушек жители города воздавали почести Освободителю.
Сан-Мартин вышел в море из порта Кальяо, что в Лиме. Его путь лежал через устье реки Гуайас. Он получил от Боливара письмо с благожелательными, но обманными словами:
«С превеликим удовольствием, мой лучший друг, я впервые называю тебя именем, которое подсказало мое сердце. Я называю тебя другом. Нашу дружбу мы должны пронести через всю жизнь. Узы дружбы — единственные узы, способные связать братьев по оружию, в делах и в мыслях. Если ты не приедешь в город, для меня это будет потерей, равной поражению в битве. Ты не должен лишать меня удовольствия обнять тебя, моего лучшего друга и друга моей страны, здесь, на земле Колумбии.
В Гуаякиле все хотят видеть великого человека и, если это возможно, прикоснуться к нему. Неужели ты лишишь нас этого удовольствия? Это просто невозможно. Я жду тебя и буду встречать, когда и где бы ты ни появился. Для меня большая честь принимать тебя в этом городе.
Ты говоришь, что солдатам достаточно нескольких часов, чтобы обсудить дела, но их недостаточно, чтобы удовлетворить дружескую привязанность, счастье узнавания дорогого человека».
Сан-Мартина очень удивило это приглашение на «колумбийскую землю». Одной из главных целей его поездки было утверждение положения Гуаякиля, но его опередили. Сан-Мартину не хотелось праздновать победу Боливара. Сразу по прибытии в порт Гуаякиля он отказался сойти на берег, но на следующее утро все же смягчился и сошел на пристань, где его уже ждал Боливар. Под звуки труб и грохот пушек эти друзья-недруги обнялись. Верхом на лошадях они въехали в город. Они были абсолютно разные: опьяненный успехами и поклонением толпы Боливар, улыбающийся, нервный, худой, с горящими глазами, и высокий, благообразный, серьезный Сан-Мартин, всегда сдержанный и аристократичный.
Красивая девушка от имени всех женщин Гуаякиля возложила лавровый венок на голову Сан- Мартина. Он смутился, так как чурался публичных почестей. Он предпочел бы снять венок с головы, но не хотел обидеть девушку и оскорбить этим жестом жителей города, поэтому со свойственной ему застенчивостью произнес: «Я не заслужил этих почестей. Есть много более достойных, чем я, людей. Но я сохраню этот подарок в память о ваших патриотических чувствах и о вас, жители Гуаякиля. Сегодня один из самых счастливых дней в моей жизни».
После обеда Сан-Мартин посетил здание городского собрания, где встретился с Боливаром. Они уединились на несколько часов. На следующий день они встретились опять во второй половине дня и провели вместе четыре часа. Эти встречи происходили без свидетелей, поэтому мы не можем с точностью знать, о чем они говорили. Однако сразу после этих встреч с Сан-Мартином Боливар продиктовал своему главному советнику Хосе Габриэлю Пересу секретное письмо, предназначенное министру иностранных дел Колумбии. Это, несомненно, предвзятое мнение: «Покровитель не сказал ничего нового. Он говорил о непонятных вещах, не связанных с военными и политическими делами. Его суждения были поверхностны. Он постоянно переключался с одной темы на другую и смешивал серьезные проблемы с банальными. Если характер Покровителя[1] не так фриволен, как это было во время беседы, то можно предположить, что он намеренно вел себя так развязно. Его Превосходительство[2] не верит, что у Покровителя столь легкомысленный характер, потому у него создалось впечатление, что тот намеренно вел себя именно так».
Впоследствии Боливар утверждал, что на самом деле встреча с Сан-Мартином произвела на него очень сильное впечатление. Он писал, что Сан-Мартин «по характеру был настоящим военным: энергичен, быстр и неглуп. У него есть правильные мысли, которые могут нравиться, но он недостаточно возвышен ни в мыслях, ни в делах».
Перес рассказывает, что Сан-Мартин неясно говорил о проблеме Гуаякиля. Но он и не мог ничего сказать. Боливар только что выманил его из порта. Затем Сан-Мартин сообщил о своем решении вернуться в Мендосу, в свой дом в Аргентине, поскольку война с испанцами уже закончилась. Затем добавил, что, прежде чем уйти, ему хотелось бы участвовать в разработке основных законов по управлению страной. Сан-Мартин считал, что в Перу не может быть демократии. Такое государственное устройство не подходит стране. Сан-Мартин утверждал, что в Перу должен править европейский принц.
Рассказывают, что Боливар отреагировал на это заявление Сан-Мартина очень нервно. Расхаживая по комнате, он твердил, что в стране нет условий для существования монархии, что любая политическая система требует участия широких масс. Говорят, что Сан-Мартин выразил глубокую обеспокоенность в связи с радикальными революционными переменами в Колумбии. Он предсказал неизбежность хаоса и гражданской войны. Социальный порядок, по мнению Сан-Мартина, можно поддерживать только при монархической форме правления. Если верить Пересу, то Боливар ответил ему так:
«Демократия, процветающая даже на загрязненной земле Европы, разумеется, привьется и на девственных землях Америки. Здесь нет настоящей аристократии, есть только жалкое подобие ее. На этой
