— Ну, я вовсе не хотел бы…
— Пожалуйста, не извиняйтесь, прошу вас: то же самое должно было бы прийти мне на ум, но мои мысли шли в ином направлении. Я вполне могу себе представить, что мой дядя — ребенком — способен был придумать какой-то трюк, чтобы напугать своего кузена…
Он смолк, вглядываясь в угасающий огонь камина. А я обнаружил, что представляю себе Корнелиуса мальчиком в порыжевшей от времени черной одежде, с морщинистым стариковским лицом, скорчившимся за черной бронированной фигурой; темнеющее небо за окном; и другой мальчик, бледный и перепуганный, осторожно идущий по галерее… и тут прыжок, звук бегущих ног, и крик, утонувший в раскате грома. Я подумал о Корнелиусе, много десятилетий спустя влачащем жизнь в полном одиночестве на той же самой галерее. Если все произошло именно так, на галерее и в самом деле должны водиться призраки. Неужели Корнелиус еще в детстве жаждал получить Холл и понимал, что только Феликс стоит меж ним и возможным обладанием замком?
Магнус наклонился к камину помешать угли и нарушил мою задумчивость.
— Вы сказали, ваши мысли шли в ином направлении? — отважился я спросить.
— Я задавался вопросом — и опять-таки, это соображение должно было прийти мне в голову раньше — возможно, мой дядя вовсе не покупал эту рукопись, как он мне заявлял, но отыскал ее где-нибудь в доме… Иначе говоря, я задавался вопросом: не был ли Томас Раксфорд тоже знаком с Тритемиусом…
Страшное предчувствие вдруг поразило меня.
— Какие это слова вы скопировали? — спросил я. — Про юное древо и старое?
Магнус извлек листок бумаги из сюртука.
«…и если кто станет истинным Адептом, пусть Совершит тот Обряд, о котором я написал в Другом Месте. Ибо как юное Древо может быть привито к Старому, так…»
Мне показалось, я прочел свое собственное опасение в его взгляде.
— Разумеется, — произнес я, — ни один человек не вознамерится принести в жертву собственного сына, — и в тот же момент подумал, что Авраам именно это и вознамерился совершить.
— Разумеется, нет, — сказал Магнус. — Тысяча шансов против одного, что мальчик погиб в результате трагической случайности. — Однако он произнес эти слова не очень уверенно.
— А исчезновение Томаса Раксфорда? — настойчиво продолжал я. — Как вы это объясните теперь, когда ваш дядя говорит о своем исчезновении?
— Я вижу, куда вы клоните, — сказал Магнус, — однако без дополнительных свидетельств мы можем лишь строить догадки. Что же касается моего дяди… В любом случае сейчас в Холле нет никаких детей. А помимо этого, боюсь, вы правы: все, на что мы сейчас способны, это наблюдать и ждать. А теперь, дорогой друг, становится поздно, и я не должен больше вас задерживать.
Я что-то не мог припомнить, чтобы советовал ему наблюдать и ждать, но ничего другого мне в голову не приходило; и хотя я уговаривал его остаться, он настаивал, что ему пора возвращаться в гостиницу. Мы сошлись на том компромиссном решении, что я провожу его до «Белого Льва»; небо к этому времени очистилось, ночной воздух был тих и очень холоден, не слышалось ни звука, кроме слабого перестука гальки, доносившегося с освещенного сиянием звезд берега слева от нас. Магнус вернулся к разговору о живописи, выразив надежду, что я в один прекрасный день снова смогу сделать набросок Раксфорд-Холла — в более приятных обстоятельствах. Но ужасы, которые мы обсуждали, оказалось не так легко выбросить из головы, и в моих снах в ту ночь меня преследовал звук бегущих ног и карлик с морщинистым лицом.
Недели две после этого я жил с постоянным предчувствием беды, стоило лишь небу потемнеть или барометру упасть ниже обычного. Я получил записку от Магнуса, после его возвращения в Лондон, о том, как он восхищен знакомством со мной и как благодарен за предложение отправиться в Холл в случае необходимости: больше ничего в ней не содержалось. Мы расстались, как близкие друзья, однако, оглядываясь назад, я обнаружил, что не узнал ничего ни о его жизни, ни о его интересах и стремлениях, кроме его работы, тогда как о себе я открыл ему очень многое. Наша встреча оставила во мне чувство беспокойства, выбила меня из колеи, и я не имел представления, как с этим справиться.
Апрель выдался холодный и бурный, и май успел продвинуться далеко вперед, прежде чем наступил довольно долгий период теплой погоды, вызвавший к жизни последние весенние цветы. День за днем я отправлялся к себе в контору под ослепительно голубым небом, от всей души желая, чтобы мое настроение улучшилось соответственно погоде. Я часто и подолгу задумывался над тем, чтобы бросить юриспруденцию и попытать счастья, став художником, но мне недоставало веры в себя. «Раксфорд-Холл в лунном свете» по-прежнему висел на стене у меня в конторе, напоминая мне о власти над кистью и красками, которую я никак не мог обрести вновь, и о Корнелиусе на галерее, наводненной призраками. Несколько раз я направлялся в сторону Монашьего леса, но что-то всегда заставляло меня повернуть обратно. Погода становилась все теплее, когда наконец в одно жаркое и какое-то безвоздушное утро я вышел из дому и обнаружил, что небо уже затянули тучи, море лежит плоское и недвижное, но отблескивает каким-то зловещим свинцовым сиянием. Мое беспокойство все возрастало, пока, вскоре после полудня, я не отправил Магнусу телеграмму, что надвигается сильная гроза. Ответа не последовало, и остаток дня я провел, упрекая себя за то, что отослал телеграмму.
Весь день зной становился все более гнетущим, а барометр падал все ниже; наконец спустилась тьма, но по-прежнему не было ни дыхания ветерка. Слишком обеспокоенный, чтобы читать, я сидел у себя в саду, бездумно глядя в ночь. Вскоре на горизонте со стороны моря сверкнула первая, едва различимая вспышка молнии. Она стала разветвляться и умножаться; это зрелище долго было бесшумным, но вот воздух вокруг пришел в движение, и отдаленный рокот грома заглушил немолчный звон насекомых. Наступление грозы, сначала довольно медленное, казалось, по мере приближения набирает темп, пока небо на юге не превратилось в пылающий, сотканный из света ковер. Посреди этого грохота и смятения мне на память пришли слова Тритемиуса: «Так, Человек, каковой мог бы управлять мощью Молнии, стал бы подобен Ангелу-Мстителю в тот Страшный День…» Я вспомнил о почерневших доспехах на галерее: если Корнелиус настолько безумен, чтобы поместиться в них, он, должно быть, уже обратился в пепел. Никто, кроме безумца, не мог бы согласиться на это, каковы бы ни были его побуждения… Но если предположить, что согласия никто и не спрашивал — и никто не давал? Если там кто-то погиб, подумал я, это будет на моей совести: мы должны были попытаться его остановить, несмотря на то, что Магнус рисковал бы потерять ожидаемое наследство. Но мои мысли были прерваны резким порывом ветра, сопровождаемым вспышкой молнии, оглушающим раскатом грома и стремительным потоком дождя: я промок насквозь, прежде чем успел подняться со стула.
Я долго не ложился спать, после того как перестали сверкать молнии и улегся ветер: сидел, прислушиваясь к скороговорке дождя в листве деревьев за окном. Что бы я ни должен был сделать, теперь все равно уже поздно, если только гроза не пощадила Холл. А в этом случае я — что, собираюсь снова всего лишь ждать, пока грянет следующая гроза? Или же мне попытаться убедить Магнуса добиться, чтобы его дядю признали сумасшедшим и выдали соответствующее свидетельство, а если это не получится, предупредить Корнелиуса, что мы знаем о том, что он затевает? Но ведь на самом-то деле мы этого не знаем; определенно мы знаем только одно: что любое подобное вмешательство лишит Магнуса его наследства, а меня — моего клиента, если не моей профессиональной репутации вообще. Я размышлял над этими вещами снова и снова, вплоть до раннего утра, так и не придя ни к какому выводу.
Тем не менее на следующий день я явился в контору очень рано и провел все утро, меряя шагами комнату и то и дело взглядывая в окно на омытую дождем улицу да еще мучая Джосаю бесконечными вопросами о телеграммах и посыльных. Неспокойная совесть мешала мне произнести имя Раксфорд, так что к тому времени, как я вышел, чтобы спешно проглотить ланч в гостинице «Скрещенные ключи»,[18] он был явно озабочен состоянием моего душевного здоровья. Но когда я возвратился, никаких сообщений для меня не было. А затем, в половине четвертого, когда я успел убедить себя, что ничего уже не случится, Джосая объявил, что некий мистер Дрейтон желает видеть меня по срочному делу.
Я представлял себе Дрейтона человеком высокого роста, а он оказался на несколько дюймов ниже меня, хрупким и сутулым, с длинным бледным лицом и глазами встревоженного спаниеля; на нем был порыжевший черный костюм. Руки у него заметно дрожали.
