слишком высокая для человека смертного, и когда проходила мимо, он мельком заметил смертельно- бледную кожу лица — или это была кость? — под капюшоном.
Фигура не остановилась, она прошла прямо ко входу в часовню. Каменщик услышал, как заскрипел, а потом щелкнул замок, затем скрежет дверных петель, когда дверь открылась внутрь часовни, и фигура прошла туда, закрыв дверь за собой. Свет фонаря был виден сквозь зарешеченное окно в боковой стене.
Теперь у каменщика была единственная возможность бежать: он понимал, что, когда фигура выйдет из часовни, она его увидит. Но он мог пройти только туда, куда путь ему указывал отблеск фонаря из окна: он боялся, что упадет во тьме и это существо на него набросится. Он стал красться вдоль боковой стены часовни, держась на самом краю тусклого полукружья света. Тут он разглядел, что стекла в окне нет, остались только четыре ржавых железных прута между ним и тем, что происходило внутри часовни.
Фигура в капюшоне стояла к нему спиной, перед каменным гробом у противоположной стены; фонарь висел на консоли над ее головой. Каменщик смотрел, как фигура наклонилась и подняла крышку саркофага, заскрежетал камень о камень, И снова ноги отказали каменщику: он мог лишь стоять и смотреть, как это существо сняло с консоли фонарь, перелезло через край саркофага и, легко повернувшись, улеглось на дно гробницы, опуская за собою крышку, так что осталась лишь тоненькая полоска света от фонаря. Миг — и она тоже погасла, и каменщик снова погрузился в беспросветную тьму.
Тут его нервы не выдержали, и он бежал в лес, слепо, не разбирая дороги, спотыкаясь и налетая то на одно препятствие, то на другое, пока не ударился со всего размаху головой о ствол дерева. Через какое- то время он очнулся от невероятного раската грома. Даже под деревьями он промок до костей, а когда наконец на следующее утро с трудом выбрался из Монашьего леса, он был в еще худшем состоянии, чем я. Его положили в больницу, где он выжил после первого приступа лихорадки и смог рассказать доктору Доусону эту странную историю, но его легкие так и не поправились до конца, и через месяц новая инфекция унесла его в могилу.
Доусон, хотя и счел эту историю настолько красочной, чтобы ее стоило рассказывать, тем не менее отмахнулся от слов несчастного каменщика, посчитав их горячечным бредом. Я, разумеется, с ним согласился, но она неприятно напомнила мне о старом суеверии, связанном с Холлом, и образ фигуры в рясе с капюшоном и с фонарем в руке еще долгие месяцы тревожил мое воображение.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Рассказ Эленор Анвин
1867 г
Все началось с падения вскоре после моего двадцать первого дня рождения, хотя сама я не могу ничего припомнить от момента, когда, как обычно, легла спать, до пробуждения как бы от долгого сна без сновидений. Меня нашли ранним зимним утром лежащей у подножия лестницы в ночной сорочке и отнесли наверх, в мою комнату, где я пролежала без сознания, едва дыша, весь тот день и следующую ночь, а когда очнулась, обнаружила, что надо мной склонился доктор Стивенсон. Его голову окружал совершенно необыкновенный ореол света, пронизанный всеми цветами радуги: он лучился так нежно и в то же время так трепетно живо, что я почувствовала, что никогда раньше не видела настоящего цвета. Я лежала, оцепенев от восторга при виде этой красоты, слишком захваченная этим зрелищем, чтобы слышать, что говорит доктор Стивенсон. И еще довольно долго — многие минуты или часы, я не знаю — каждый, кто входил в мою комнату, был омыт райским сиянием, будто моя мать и сестра Софи сошли со страниц старинного манускрипта, который я как-то видела. У каждого входящего сияние тонко отличалось от всех других, цвета мерцали и менялись по мере того, как пришедшие двигались и говорили. В голове у меня крутились строки: «И даже Соломон в сиянье славы не так был облачен, как все они…»[19] Но потом голова у меня разболелась и болела все сильнее, пока я не была вынуждена закрыть глаза и ждать, чтобы подействовало снотворное. А когда я проснулась, сияние исчезло.
Все пришли к заключению, что я упала, когда ходила во сне, а это со мною случалось так часто, когда я была ребенком, что моя мать грозила запирать меня у нее в комнате, хотя я никогда не ушибалась и не падала. Надобно сказать, что мама вовсе не испытывала ко мне сочувствия: она заявила, что это еще одно доказательство моего эгоизма и упрямого характера — ухитриться упасть с лестницы ровно через неделю после того, как моя сестра приняла предложение выйти замуж. То, что Софи младше меня на год, лишь усугубляло оскорбительность моего поведения, ибо, если бы я работала над собой, чтобы сделаться более всем приятной, а не пряталась по углам с книжкой, я тоже могла бы быть уже помолвлена. Я же считала жениха Софи праздным болваном, однако не могла отрицать, что всегда была тяжелым испытанием для собственной матери.
Хотя в реальной жизни — во время бодрствования — я была гораздо смелее Софи, по ночам, сколько я себя помню, меня часто преследовали кошмары, к тому же еще я ходила во сне. Становясь старше, я ходила во сне уже не так часто, но кошмары участились и стали более гнетущими. Один из кошмаров повторялся множество раз — про огромный, переполненный эхом дом, который я — я была совершенно в этом уверена — никогда в реальной жизни не видела. Он вовсе не был похож на наш особняк из красного кирпича в Хайгейте, где мы всегда жили, он никогда не был совершенно одинаковым в каждом сне, и все же я всегда знала, когда оказывалась там, что это — он. Я всегда была там одна, остро ощущая тишину, чувствуя, что сам дом живет, следит, знает, что я тут. Потолки там были неимоверно высокие, темные панели по стенам, и хотя там были окна, я никогда ничего за их стеклами не видела.
Иногда я оказывалась там совсем ненадолго и просыпалась с мыслью: «Я опять была в доме»; но когда сон разворачивался до конца, мне приходилось переходить из одной заброшенной комнаты в другую, испытывая непреодолимый страх, но не имея сил остановиться: я знала, что должна подойти к лестничному пролету; лестница порой была широкая и роскошная, порой узкая и истоптанная; а оттуда — в комнату в конце коридора, длинную, обставленную резными сундуками и ширмами темного маслянистого дерева, изукрашенными замысловатыми узорами, оттененными золотом. В одном из таких сновидений меня потянуло пройти глубже в эту комнату, и я дошла до низкого постамента, на котором стояла статуя зверя, похожего на пантеру, готовую к прыжку, отлитая из темного мерцающего металла. Вокруг нее начало возникать холодное голубое сияние, а мое тело вдруг стало мелко вибрировать, словно в нем жужжало гигантское насекомое, и я проснулась под собственный крик ужаса.
Был другой вид кошмара, более спокойный и все же, по-своему, еще более страшный: мне снилось, что я просыпаюсь — казалось, это всегда бывало в сумерках, перед самой зарей — в своей комнате, все на своих местах, только мой слух неестественно обострен: кровь стучит в ушах так громко, словно волны, разбивающиеся о берег. Потом я чувствую приближение какого-то зловещего существа, идущего по коридору или прильнувшего к моему окну; мое сердце начинает колотиться так, что я боюсь, оно вот-вот вырвется у меня из груди… и я просыпаюсь, а сердце все еще безумно колотится.
За несколько месяцев до моего падения меня ранним утром разбудил, как мне показалось, звук моего собственного имени, очень тихо произнесенного. Я поднялась с постели и в ночной сорочке подошла к двери, но в коридоре никого не оказалось. Голос звучал как голос Софи, но когда я подошла к ее двери, та была закрыта. Все было тихо; дверь ванной стояла приоткрытой, за ванной находилась комната матери, а дальше — лестничная площадка и лестница: все как в реальной жизни. Я опять услышала, как меня позвали по имени, только на этот раз голос прогремел словно гонг у меня в голове; погас свет, будто задули свечу, и что-то бросилось на меня из темноты. Я кричала и боролась, пока снова не зажегся свет и не раздался топот бегущих ног, и тут я осознала, что демоном, меня схватившим, на самом деле была моя мать.
Мама пылала справедливым гневом, мне оставалось только соглашаться, что мое место в сумасшедшем доме и что меня, разумеется, отошлют туда, если я стану упорствовать в своем истерическом сумасбродстве. Хорошо мне говорить, что я ничего не могу с этим поделать: вот ведь Софи никогда не ходит во сне и не поднимает на ноги весь дом своими воплями; так почему же мне настолько не хватает силы воли и самоконтроля? Да потому, что я своенравна, упряма, эгоистична, капризна, и много еще всего такого
