Шли дни, новых посещений не было, и я попыталась убедить себя, что ничего более не последует. Но что-то изменилось в самом качестве моей внутренней жизни, изменилось едва заметно, но вне всяких сомнений: это было похоже на то, как входишь в комнату и чувствуешь, что цвет стен или узор ковра изменились, но не можешь точно сказать, как именно. Знакомые запахи и вкус как будто вдруг стали острее — но ведь была весна: и все же в этом ощущалось нечто большее, какое-то чувство; не то чтобы опасения, но ожидания чего-то, что должно вот-вот случиться. Несколько раз у меня было чувство — и притом очень сильное — что я знаю, что скажет каждый из присутствующих в комнате в следующие несколько минут. А один раз, когда мама пожаловалась, что потеряла камень из любимого кулона, я встала, прошла прямо в другой конец дома, повернула в гостиную и, опустившись на колени, залезла рукой под шкафчик в самом темном ее углу, извлекла оттуда затерявшийся камень — это был черный янтарь. Я совершенно потерялась — не знала, как понять то, что я сделала, и только радовалась, что мать не стала свидетельницей того, каким на самом деле замечательным был этот подвиг. В этом нелегком для меня состоянии прошло несколько недель, когда мама объявила, что мать и сестры Артура Карстеарза собираются вскоре прийти к нам на чай. В день, о котором шла речь, я спустилась вниз — присоединиться к маме и Софи и ждать приезда гостей вместе с ними. Войдя в гостиную, я увидела молодого человека, сидящего на диване напротив Софи и мамы. Я никогда раньше его не видела. Это был совсем молодой человек, худощавый, темноволосый, в темном костюме — вроде бы в трауре — и он явно был погружен в изучение ковра на полу у своих ног. Казалось, он отводит взгляд из застенчивости, словно не хочет, чтобы на него обратили внимание, но в остальном явно чувствует себя вполне на своем месте. Я в нерешительности остановилась в дверях, ожидая, чтобы меня представили гостю, но никто из присутствовавших не обратил на это никакого внимания.
— Будь добра, сядь, Эленор, — сказала моя мать, указав на диван. Казалось, она указывает мне место рядом с молодым человеком.
— Но… вы меня разве не представите? — запинаясь, спросила я.
— Кому? — удивилась мать, пристально глядя на меня.
— Да вот… — я сделала беспомощный жест рукой в сторону молодого человека.
— Не знаю, что ты имеешь в виду, — резко сказала мама, — и у меня нет времени для бессмысленных шуток. Садись, и хватит сумасбродствовать.
Все время, пока мы вот так обменивались репликами, молодой человек сидел, спокойно глядя в пол, все с тем же застенчивым видом. Я стояла, словно примерзнув к месту, сознавая, что теперь уже и мать, и Софи, обе говорят мне что-то, но не в силах оторвать взгляд от молодого человека, который, словно вдруг поняв мое затруднительное положение, поднялся с дивана и направился ко мне. Я слышала, как шуршит его одежда, слышала звук его шагов. Он остановился шагах в двух от меня, все еще не поднимая головы. Я машинально отступила в сторону от двери, чтобы дать ему пройти. Но тут, подобно сошедшей с полотна художника фигуре, которая, повернувшись боком, окажется лишь слоем краски, плавающим в воздухе, он как-то наискось втянулся внутрь себя и стал всего лишь неровным осколком тьмы, обрамленной зеленоватым светом. А потом и это исчезло, и я осталась стоять, словно громом пораженная, а в ушах у меня гремело от звука дверного звонка.
«Я не должна упасть в обморок», — приказала я себе, и собрав всю свою решимость, сумела выдохнуть какие-то извинения и, теряя силы, еле дотащилась по коридору до дальней гостиной. Там я упала на кушетку: в голове уже начинало стучать. Боль вскоре стала такой мучительной, что я потеряла всякое ощущение времени, пока кто-то — я не разобрала, кто — не принес мне снотворное и пока я наконец не погрузилась в благодатное забытье.
На следующее утро я сначала пришла в совершенное недоумение, обнаружив, что лежу, полностью одетая, на кушетке в гостиной. Элспет принесла мне чашку чая вместе с маминым указанием оставаться там, где лежу, пока не приедет доктор; однако ни мама, ни Софи не зашли в гостиную, чтобы меня повидать. Когда наконец приехал доктор Стивенсон, на этот раз суровый как никогда, мне стало ясно по тону и направленности его вопросов, что никто, кроме меня, ничего необычного не видел. Все, что я смогла придумать в качестве объяснения, свелось к тому, что меня ввели в заблуждение игра света в гостиной и неожиданный приступ головной боли; мне показалось, что я увидела кого-то, сидящего на диване, но на самом деле там никого не было, просто мгновенное помрачение. Казалось, его совершенно не интересовала моя головная боль, и после того, как он от меня ушел, прошло довольно долгое время, пока я услышала, как за ним захлопнулась входная дверь.
Я была готова выслушать очередную тираду, но не ожидала ледяного презрения, с которым мама отмахнулась от моих смиренных извинений.
— Ты изо всех сил стараешься разрушить счастье твоей сестры, — заявила она, — а что до твоих головных болей, ты навлекаешь их на нас из собственной жестокости и злобы. Это моральное безумие, — так сказал доктор Стивенсон, — порожденное твоей завистью к сестре. Есть на свете хирурги, которые знают, как лечить своевольных истерических девиц вроде тебя, и если это не удастся, тебя придется навсегда отправить в сумасшедший дом.
— Я ужасно сожалею, мама, — произнесла я, — но поверьте, я делаю это не нарочно. Никто на свете не захотел бы терпеть такую боль…
— Твоя боль — ничто по сравнению с тем, что ты причиняешь твоей сестре. И как смеешь ты мне перечить после такого спектакля, который ты устроила в тот самый момент, как мы ожидали миссис Карстеарз с дочерьми?!
— Они были очень огорчены? — робко спросила я.
— Раз уж ты вознамерилась испортить им визит, я не вижу, чтобы это тебя сколько-нибудь касалось. А теперь выслушай меня: если бы не Софи, я отправила бы тебя к хирургу немедленно. Но случись так, что Карстеарзы заподозрят в нашей семье наследственную психическую болезнь, Артур может разорвать помолвку. И если он это сделает, я на всю жизнь упеку тебя в сумасшедший дом, хотя это вовсе не будет утешением для бедной Софи. Я даю тебе последний шанс: исправь свое поведение, или пусть из тебя вырежут твою злобность.
Моей матери было свойственно в гневе бросать самые нелепые угрозы, но эти слова были произнесены с холодной, язвительной сдержанностью; и хотя я не имела представления о том, что может сделать хирург с истерической девицей, от последних слов матери по коже у меня от ужаса пошли мурашки. Я была совершеннолетняя, но я прочла достаточно много романов, где ни в чем не повинные героини были заключены в сумасшедшие дома, чтобы усомниться в том, что у матери достаточно надо мной власти в этом отношении, и, возможно, эта же власть способна заставить меня лечь под нож хирурга. У меня не было собственных денег, я не могла заработать себе на жизнь. Я даже не знала условий папиного завещания, не говоря уже о том, что понятия не имела, какой доход давало его поместье: мама постоянно жаловалась, что этого дохода едва хватает нам на жизнь.
И ведь в любую минуту мне могло явиться новое посещение, еще губительнее по избранному для этого времени, чем последнее. Если бы тот молодой человек явился мне на десять минут позже, я могла бы уже сейчас ехать к хирургу или отправиться в сумасшедший дом. Он выглядел таким мягким, таким безобидным до последнего мгновения, когда вдруг растворился в воздухе. Но было ли случайным совпадением то, что он появился как раз, когда должны были приехать Карстеарзы?.. Открывавшаяся перспектива была слишком ужасной, чтобы встретить ее лицом к лицу в полном одиночестве. Я ушла в свою комнату и принялась писать длинное письмо Аде; я писала, не останавливаясь, пока не дописала письмо до конца, тут же запечатала и вверила его почте.
В тот вечер за обедом Софи весьма холодно сообщила мне, что им с мамой удалось скрыть свое волнение от Карстеарзов и сделать вид, будто я страдаю от рецидивов сотрясения после моего падения. Это все, что она мне сказала; все остальное время за обедом Софи и мама обменивались намеренно ничего не значащими репликами, и я вышла из-за стола, как только позволили соображения вежливости, чувствуя, что приговор мне уже вынесен. Так что для меня было невероятным облегчением, когда обратной почтой Ада ответила на мое письмо настоятельным приглашением приехать как можно скорее.
Мне потребовалось собрать всю свою смелость, чтобы попросить у матери разрешения уехать; к счастью, она нисколько не возражала.
— Возможно, так будет лучше всего, — заявила она с величайшей холодностью, — если ты будешь держаться от нас подальше, пока Софи благополучно не выйдет замуж; я напишу туда — убедиться, что
