Однако внутренняя тревога не оставляла его. Что скажет Ватикан? Мэлон понимал, что если Ватикан станет вообще поддерживать какую-либо сторону в этой войне, то, конечно, он будет стоять за победу Германии; но тем не менее Мэлон знал, что многие его выступления противоречат политике Ватикана.
Во время затишья, наступившего после конца кампании, Мэлон ощутил в себе желание отступить, вернуться к своим планам и добиться политического влияния в союзе с Джоном Уэстом. Он стал обдумывать, с какой бы стороны подойти к этому загадочному маленькому человеку, обладающему властью, необходимой для осуществления планов архиепископа Мэлона.
Но судьба распорядилась по-своему. После провала референдума в лейбористской партии произошел раскол. Хьюз перешел к консерваторам с намерением сформировать правительство, которое поставило бы себе целью выиграть войну и провести в течение годичного срока еще один референдум по вопросу о воинской повинности. Борьба за самоуправление для Ирландии также продолжалась. Пока что Дэниелу Мэлону некуда было отступать: поражение сторонников воинской повинности еще больше разжигало их ненависть к архиепископу Мэлону; его уже подхватил и уносил с собою стремительный поток тех бурных лет.
Результаты референдума привели Джона Уэста в ярость. Зачем понадобилось Хьюзу вообще затевать этот референдум? Неужели он не мог сначала ввести воинскую повинность, а потом уж опрашивать народ?
Но однажды утром, месяца два спустя, его вывело из себя событие совсем другого рода. Он прочел в газетах о том, что Лу Дарби уехал в Америку на торговом судне.
Джон Уэст бушевал в своей конторе, тыча газетой в лицо Лэму, Фрэнку Лэмменсу и некоему Снежку Бэкону — человеку, который в прошлом году помог Уэсту забрать в свои руки сиднейский стадион.
— Он не будет выступать в Америке! Уж я об этом позабочусь. Он струсит и сбежит оттуда. Подумаешь, великий боксер! — кричал Джон Уэст.
— Я слышал, будто он обратился к импрессарио Тексу Рикарду. Этого Рикарда я хорошо знаю! Я ему напишу, — сказал Бэкон, высокий угловатый блондин лет сорока с небольшим; пожалуй, это был самый универсальный спортсмен во всей Австралии: он приобрел известность как боксер, борец, наездник, — словом, отличался во всех видах спорта. С таким же успехом он занимался и коммерческими предприятиями. Он заведовал стадионом Джона Уэста в Сиднее, он организовал матч Бернса против Джонсона, в свое время устроил несколько матчей для Дарби и сам исполнял должность судьи. Спорт был его богом — спорт, организованный коммерчески, но все же честный и справедливый. Однако у Бэкона были две черты, которые вряд ли могли способствовать успеху Дарби в Америке: он изо всех сил стремился угодить Джону Уэсту и был «ура-патриотом», принимавшим деятельное участие в вербовке новобранцев.
— Я напишу Тексу Рикарду, — повторил Бэкон. — Он меня послушает. Я могу сообщить ему, что Дарби увиливает от военной службы.
— Что ж, мысль неплохая! Я проучу этого негодяя. Я поговорю с одним человеком из федерального правительства — можно будет сделать так, чтобы наше правительство обратилось к американскому и потребовало запретить Дарби въезд в Америку, — сказал Джон Уэст.
— Если хотите, я сейчас позвоню в парламент, — предложил Лэмменс.
— Надо сделать так, чтоб он совсем не смог выступать в Америке, — сказал Лэм.
Когда Фрэнк Лэмменс кончил разговаривать по телефону, Джон Уэст сказал:
— Хотел бы я знать, кто замешан в отъезде Дарби. Ведь кто-то должен был ему помогать. — Он вдруг щелкнул пальцами. — Стойте! А ну-ка… Барни сейчас здесь?
— Здесь, — сказал Лэм.
— Пришлите его ко мне. И оставьте нас одних на минутку.
— Барни, вас зовет мистер Уэст, — сказал Лэмменс, выходя вместе с Лэмом и Бэконом из кабинета.
Барни, не говоря ни слова, направился в кабинет.
— Закрой дверь.
Барни кое-как прикрыл дверь — руки его не слушались, — потом остановился перед Уэстом, покручивая усы и переминаясь с ноги на ногу.
— Кому ты на днях звонил по телефону и спрашивал, когда отходит пароход? Какому-нибудь репортеру, а?
— Да, Джек. Одному своему приятелю.
— На этом пароходе Дарби отбыл в Америку, а?
— Не валяй дурака, Джек.
— А ты не ври! Это ты вбивал Дарби в голову всякие антивоенные идеи. И я уверен, что эта поездка в Америку не обошлась без твоего участия. Ладно, можешь не отвечать. После всего, что я для тебя сделал, ты за моей спиной устраиваешь такие штуки.
Барни густо покраснел, потеребил кончики усов, потом стал молча вертеть в пальцах часы и цепочку.
— Ты понимаешь, что Дарби хотел увильнуть от призыва? Вот почему он удрал в Америку.
— Да ведь его нельзя осуждать за это, Джек. Он — выдающийся боксер, а война оборвала его карьеру. Что ж тут плохого, если он хочет попытаться стать чемпионом мира, прежде чем идти на войну?
— На войну? Он и не собирается воевать! Почему это он должен быть освобожден от обязательного военного обучения, к которому наше правительство призывает всех до единого? Только потому, что он, видите ли, Лу Дарби! Во время войны все равны между собой.
— Я что-то не замечал, чтоб война велась по этому принципу!
— Знаю, знаю, ты из недовольных, что с тобой толковать. Но только запомни одно: Дарби в Америку все равно не пустят.
— Как знать!
— А если он туда и попадет, так выступать он не будет. Уж я об этом позабочусь. Ему не дадут выступать в Америке, а я постараюсь, чтобы его отправили обратно и послали в армию, где ему и следует быть. И не воображай, что ты очень умный. Не такое уж ты сокровище, чтобы я не мог обойтись без тебя, если б захотел. Перестань дергать свои дурацкие усы. Ступай вон! Если тебе нечего делать, так у меня работы хватит!
В это время Нелли отчаянно пыталась вырваться из тисков своего несчастного, неудавшегося замужества.
Нелли шел тридцать восьмой год, она родила четверых детей, но выглядела гораздо моложе своих лет, а в душе оставалась мечтательной молодой девушкой. Она давно уже замкнулась в своем внутреннем мирке, где еще жили несбывшиеся девичьи мечты о любви.
Джон Уэст сдержал свое обещание и обеспечил ей полное материальное благополучие, и все же она была глубоко разочарована в муже. Джон Уэст оказался человеком с такой репутацией, что так называемые «респектабельные» богачи задирали перед Нелли нос; человеком, больше всего в жизни любившим власть, которую можно купить за деньги; человеком, лишенным сердца и считавшим, что женщине нужны только дети, слуги, богатый дом, дорогие наряды да религия.
Джон Уэст убил в Нелли всю преданность, все нежные чувства, которые она старалась вызвать в себе. О делах мужа она знала не много, но вполне достаточно, чтобы представить себе окружающую его атмосферу цинизма, бессердечия и жестокости.
Нелли полагала, что он любил ее и детей. Они не нуждались ни в чем. Насколько она знала, Джон больше не изменял ей после той истории с актрисой, но она не могла простить ему эту неверность. Если не считать его вспыльчивости и деспотического утверждения своего авторитета в семье, он держал себя дома вполне прилично. Он не жалел средств на образование детей; поощрял желание Мэри играть на рояле, а Марджори — учиться танцам и игре на скрипке и с гордостью демонстрировал их успехи перед гостями. Дети в свою очередь выказывали ему уважение и почтительность, но не больше. Они тоже оставались по ту сторону непроницаемой стены, которой окружил себя Джон Уэст во время своего восхождения к власти.
Каждый человек, который считает жену частью своей собственности и отводит ей роль самки- производительницы, рискует, что она взбунтуется против него при первом же удобном случае. Нелли Уэст не
