Она положила ладонь на его руку. — В этом доме есть отдельная квартирка. Хорошая солнечная спальня и маленький кабинет с камином. После смерти матери там осталась вся мебель, и я всегда держала комнаты в чистоте и порядке. Я думаю, тебе здесь будет удобно, а я с радостью стану ухаживать за тобой.
Она силилась улыбнуться, но он видел, что ее глаза полны слез.
Ни мысли о войне, ни перипетии скандала в молочной промышленности не могли разогнать чувств одиночества и тоски, все сильнее томивших Джона Уэста.
Единственным его утешением по-прежнему была Вероника Мэгайр. Она часто отвозила его в контору и обратно домой, каждую субботу ездила с ним на стадион. Иногда они ходили в кинотеатр, принадлежавший Джону Уэсту. Однажды вечером, через месяц после назначения правительственной комиссии, Джон Уэст, сидя с Вероникой в ее машине, всю дорогу до дома молчал.
Веронике уже было за пятьдесят, но она очень следила за собой и казалась на добрых десять лет моложе. Темный костюм, светлая кружевная блузка, элегантная шляпа на красивых седых волосах — весь ее облик чрезвычайно привлекал Джона Уэста.
У ворот особняка Вероника сказала: — Не унывайте, Джон, они выпутаются.
— Выпутаются? — резко спросил он. — Кто? Я не имею никакого отношения к этой комиссии.
Она положила руку на его плечо. — Ручаюсь, что без вас дело не обойдется. Хотя бы потому, что вы захотите спасти Трамблуорда и компанию. Но вам следовало бы предупредить их, чтобы они были поосторожнее. — Она говорила весело и беззаботно, стараясь успокоить его страхи, в которых — она знала это — он ни за что не признается.
— Они действовали, не спросясь меня, — сказал он и вдруг, к собственному удивлению, подробно и без обиняков рассказал ей все.
Своим сочувствием она сумела расплавить стальную броню, в которую он замкнулся. Это не то что Нелли! Если бы она всегда была рядом с ним, быть может, вся его жизнь сложилась бы по-иному. — Зачем вам все эти тревоги, Джон? — спросила она. — Почему бы вам не жить спокойно и счастливо?
Выходя из машины, он коснулся ее руки. — Слишком поздно, — сказал он. — По-другому я жить не умею.
Она смотрела ему вслед, пока его немного сутулая кривоногая фигура не скрылась за поворотом усыпанной гравием дорожки, ведущей к веранде нарядного белого особняка, потом пожала плечами и уехала.
В столовой Джон Уэст застал одного только Джо.
— Где мать? — спросил он сына, не поднимая головы от тарелки с салатом.
— У себя. Она очень расстроена. Она получила письмо от Мэри.
— А что в письме?
— Не знаю. Наверно, плохие новости. Мама сказала, что скоро сойдет вниз. Я хотел ее успокоить, спрашивал, что случилось, но ты же знаешь маму.
Джон Уэст вышел из-за стола и быстрыми шагами направился к лестнице. Навстречу ему спускалась Нелли с конвертом в руке. Лицо у нее было измученное, глаза покраснели от слез.
С тех пор как началась война, Нелли больше всего тревожилась о Марджори. После смерти Ксавье она тяжелее, чем прежде, переносила разлуку с дочерьми и теперь очень беспокоилась о них, особенно о старшей. За последнее время она не раз говорила мужу, что боится за Марджори, хотя после смерти своей матери почти не разговаривала с ним, только временами жаловалась на боли в спине.
Накануне вечером она сказала: — Бедная Марджори, что-то с ней будет? Вдруг немцы бросят ее в какой-нибудь свой ужасный лагерь?
— Чего ради? — возразил Джон Уэст. — Она теперь немка, так же как ее муж и дети.
Джон Уэст и Нелли сошлись у лестницы. — Письмо от Мэри? — спросил он. — Что случилось?
Нелли прислонилась к перилам, схватившись рукой за поясницу. Она протянула ему письмо и всхлипнула.
— Она пишет про Марго. Это ужасно! И меня уже опять мучает боль в спине.
— Боль в спине! И когда ты поймешь, что никакой болезни у тебя нет! — с досадой сказал Джон Уэст.
Письмо было от Мэри и адресовано Нелли. Он развернул его и поспешно пробежал глазами.
«…за месяц до того, как разразилась война, я отправилась самолетом в Германию повидать нашу Марго. Мне удалось убедить ее, что война неизбежна, и увезти с собой в Англию».
Вот молодец! — гордясь дочерью, подумал Джон Уэст, но тотчас подавил это чувство.
«…нам пришлось уехать, ни слова не сказав ее мужу, Паулю — он член нацистской партии, отвратительный пьяница и фашист. Мы не могли увезти детей.
Бедная Марго рассказывала ужасные вещи. Она до смерти боится мужа и вообще нацистов. С тех пор как она не получает денег из дому, муж совсем знать ее не хочет».
Говорил же я ей! — подумал Джон Уэст.
«Марджори провела в Англии всего несколько дней. По-английски она говорит с заметным немецким акцентом, а главное, она очень беспокоилась о детях. Она вернулась в Германию. Она сказала, что теперь она немка и не может бросить своих детей. Я не могла удержать ее. Теперь, когда началась война, один бог знает, что с ней будет. Может быть, мы ее никогда больше не увидим…»
Джон Уэст бегло просмотрел письмо до конца.
— Что же нам делать? — причитала Нелли. — Бедная моя Марджори! Зачем ты обошелся так жестоко с нею!
— Жестоко! В чем я виноват? Я хотел помешать ей выйти за этого Андреаса. А вы все сговорились и помогли ей удрать в Германию.
— Да, но ты выгнал ее. Ты лишил ее наследства!
— Не сваливай все на меня! Она сама виновата — пусть пожинает, что посеяла.
Джон Уэст вернул жене письмо и, не кончив обеда, прошел в гостиную. Он долго сидел там, стараясь заглушить укоры совести. На другой день он не удержался и сказал Пату Кори, что очень беспокоится о своей дочери Марджори — она в Германии и, вероятно, в концентрационном лагере.
Работа правительственной комиссии продолжала привлекать всеобщее внимание, несмотря на интерес, возбуждаемый известиями о ходе войны. Англичане сбрасывали на Берлин листовки. Газеты продолжали шуметь по поводу пакта о ненападении между Россией и Германией; заголовки кричали о продвижении немцев в глубь Польши.
Том Трамблуорд категорически отрицал свою вину. Верно, некий субъект по имени Гилберт обращался к нему, но он, Трамблуорд, сказал, что ничем помочь не может. А все, что Гилберт говорит, — просто вранье! На вопрос, откуда взялись двести фунтов, внесенные на его текущий счет как раз в то время, когда должно было состояться предполагаемое вручение взятки, Трамблуорд ответил, что он снял было сто фунтов, чтобы послать жену на курорт, а она не поехала; вторая же сотня — долг, уплаченный ему зятем. То обстоятельство, что по текущему счету зятя не видно было, чтобы он снимал в те дни такую сумму, нисколько, видимо, не смущало Трамблуорда.
Пэдди Келлэер опроверг возведенные на него обвинения со всей энергией, на которую оказался способен его неповоротливый язык.
Биллу Брэди тоже задали вопрос о двухстах фунтах, внесенных на его текущий счет. Ответ Брэди, если и не соответствовал истине, был несравненно находчивее, чем объяснение Трамблуорда: он, мол, получил эти деньги за вечернюю секретную работу. Его жена, вызванная в качестве свидетельницы, подтвердила это заявление. Муж ее, сказала она, не доверяет банкам и держал деньги дома, пока не
