коменданта, произнесенные им уже наедине с самим собой, в полной мере свидетельствовали о том, что демоны злобы безраздельно завладели душою главы последней цитадели кальвинизма во Франции.
Пробормотав эту угрозу, комендант рухнул на кровать и провалился в сон.
Оставшись наедине со своими мыслями, мадемуазель де Бриссар прежде всего постаралась разобраться, почему гасконец, которого она лишь мельком видела сегодня утром в кабинете коменданта, произвел на нее такое сильное впечатление.
А это было именно так. Мадемуазель де Бриссар была умной девушкой, она была хороша собой и прекрасно знала об этом, а иногда и умело этим пользовалась. Из этого вовсе не следует, что крестница коменданта была законченной кокеткой. Нет, и еще раз нет. Скажем так — ничто женское не было ей чуждо.
В этой красивой головке было немало ума, но хватало в ней и сумасбродства. Впрочем, если сумасбродство трудно назвать добродетелью, то не всегда оно является и пороком, в чем мы скоро предоставим случай убедиться нашим читателям.
К счастью для одного из главных героев нашего повествования, мадемуазель де Бриссар нельзя было также отказать и в логике. Придя к выводу, что сдача Ла-Рошели с получением известия о гибели Бэкингема становится делом решенным, девушка заключила, что гибель красивого гасконца окажется совершенно напрасной. Стоит лишь задержать исполнение приговора на несколько дней до того, как город капитулирует, и пленник окажется на свободе. Но как это сделать?
В раздумье Камилла прошла в кабинет коменданта и остановилась перед письменным столом.
Неожиданно блеснула отчаянная, дерзкая мысль.
Между тем Планше, оправившийся от потрясения, полученного при виде своего господина, взятого под стражу, уразумел, что его жизни ничто не угрожает. Не станем скрывать от читателей, что именно это обстоятельство и было способно поставить его на ноги в наиболее короткий срок.
Однако справедливости ради стоит сказать, что, едва придя в чувство и разобравшись в обстановке, славный малый принялся горестно вздыхать и выказал признаки неподдельного отчаяния.
«Бедный хозяин, какое сердце! Идя на смерть, он помнил обо мне. Ах, господин д'Артаньян, что же с нами будет? Что я скажу господину Атосу?! Он лишит жизни и Гримо, и меня за то, что мы не уберегли вас. Ох, а если господин Атос сперва напьется с горя, тогда господа Портос и Арамис убьют нас прежде, чем он протрезвеет. Ах, господин д'Артаньян, какое горе!»
В таком состоянии и нашла его мадемуазель де Бриссар. Увидев безутешного Планше, Камилла обратилась к стражнику. Это был один из тех солдат, которым комендант приказал отконвоировать его обратно на фелуку «Морская звезда» и которые уже намеревались выполнить приказ, нимало не считаясь с причитаниями славного Планше.
— Кто этот человек и почему он стонет так, словно его пытали? спросила девушка, которую знали все защитники Ла-Рошели. В городе ее называли просто дочерью коменданта.
— Это слуга того лазутчика с рыбацкого судна, что вошло в гавань ночью, сударыня, — отвечал солдат.
— Тогда мне понятна причина его жалоб.
— Ему-то как раз еще повезло, мадемуазель. Господин комендант приказал всего лишь отвести его на корабль и охранять вместе со всем экипажем. А вот господина его завтра вздернут — это уж точно.
— Где же он сейчас находится? — спросила девушка, стараясь придать голосу безразличное выражение.
— Его отвели в городскую тюрьму. В камеру смертников, — был ответ.
Здание городской тюрьмы Ла-Рошели по мере продолжения осады освобождалось от своих постояльцев и к описываемому нами времени почти совершенно опустело. Городские власти мало-помалу выпустили заключенных, чтобы отправить их на бастионы, пополнив хоть в малой степени убыль защитников. Тех же, кто, доведенный до отчаяния тяготами осады, а более всего сопутствующим ей голодом, пытался подстрекать горожан к бунту и сдаче города, вешали без суда в течение двадцати четырех часов.
Вследствие этого д'Артаньян оказался чуть ли не единственным обитателем городской тюрьмы, которую все равно бы некому было охранять, так как все способные носить оружие мужчины несли службу на городских стенах. Лишь для нашего героя были выделены два стража, которые остались снаружи, втолкнув его в камеру — помещение с голыми стенами, каменным полом и решетчатым оконцем, расположенным почти под самым потолком с таким расчетом, чтобы пропускать немного света, но не давать возможности смотреть сквозь него на улицу.
Д'Артаньян окинул беглым взглядом свою временную обитель и, убедившись, что о бегстве отсюда не может быть и речи, опустился на грубо сколоченный табурет, стоявший в углу камеры.
«Интуиция не подвела Атоса, — подумал мушкетер. — Кажется, я очень огорчу моих милых друзей».
Затем молодой человек погрузился в невеселые размышления, сводившиеся к тому, что фортуна — эта ветреная кокетка — не слишком-то обижала его со времени его достопамятного вступления в Париж и у него, пожалуй, нет причин роптать на судьбу, но… Когда вы молоды, предприимчивы и уже не раз оставили с носом старуху с косой, очень трудно примириться с мыслью о том, что эта несимпатичная особа, кажется, наконец взяла реванш. Во всяком случае, наш гасконец не хотел мириться с подобными предположениями поэтому он продолжал размышлять.
Всем известно, что ничто так не сокращает время, как размышления, поэтому когда, немало поломав голову над возможными способами покинуть негостеприимный тюремный кров до наступления восхода солнца, д'Артаньян окончательно убедился в невозможности бежать через окно, подобно Марии Медичи из блуасского замка,[7] приблизился закат, удлинивший тени, отбрасываемые предметами и людьми на мостовые.
Тень часового, маячившего под окном, в которое мушкетеру удалось выглянуть, пододвинув к нему табурет и приподнявшись на носках, неопровержимо свидетельствовала о том, что его бдительно стерегут. Второй часовой, очевидно, охранял двери.
Итак, фортуна окончательно повернулась к нему спиной. Мушкетер поступил так же — он улегся на жесткий тюремный топчан, завернулся в плащ и, отвернувшись от окружавшей его мрачной действительности, попытался заснуть.
Глава седьмая
Петля еще не затянулась
— Я хочу поговорить с этим человеком, — сказала Камилла. Да будет позволено нам и в дальнейшем называть мадемуазель де Бриссар именно так, несколько фамильярно, в интересах краткости.
— Я хочу поговорить с этим человеком, — сказала Камилла, обращаясь к сержанту, возглавлявшему конвой.
— Мы подождем, мадемуазель, — ответил тот.
— Как вас зовут? — спросила Камилла, воспользовавшись паузой в причитаниях Планше.
— Кого, меня, сударыня? — Планше не сразу понял, что эта девушка, по всей видимости, имевшая право разговаривать с сержантом повелительным тоном, обращается именно к нему.
— Да-да, вас. Ведь это вы — слуга того дворянина, которого увели в тюрьму, не так ли?
— Увы, сударыня, это правда.
— Итак?
— Ах, меня зовут Планше, сударыня. Я родом из Пикардии. Не знаю уж, увижу ли я когда-нибудь родные края…
— Послушай, Планше! Ты в состоянии прекратить свои жалобы и рассказать мне о своем господине?
— Сударыня, — отвечал Планше, несколько уязвленный тем, что эта молодая особа позволила себе вполне прозрачно намекнуть, что он ведет себя не по-мужски. — Если бы вы знали этого человека, как знаю
