никогда не тянуло… (Она — это другое дело.)
Кстати, к женщинам Она никогда не ревновала.
Я не уверен, что Она мне верна, но мне хотелось бы так думать. Хотя, конечно, нет. Если бы Она была только со мной, я бы не дожил до этих лет.
Она меня бережёт, хотя мне это неприятно.
Её нет.
Ба! Ну конечно, вот куда девалась внучка — уехала в Америку с этим смешным парнем, не помню кто он по профессии, вроде бы какой-то химик, или биохимик, не помню. Меня даже пригласили на свадьбу, но в тот день у меня было свидание с Ней, я же не могу пропустить свидания.
Если Она когда-нибудь не придёт, это будет значить, что я скоро умру. Ей всё-таки кое-что нужно… эта, как её, жизненная энергия. Сейчас у меня почти ничего не осталось, и она дала мне понять, что последнее она не возьмёт. Я хотел бы умереть на Ней, но Она считает, что это плохая смерть. Я ей верю: в конце концов, Она больше нашего знает о том свете…
Её нет. Ну что ж, теперь всё понятно.
В общем-то, у меня была хорошая жизнь.
По крайней мере, у меня была хорошая подруга.
Архив
Посвящается Хорхе Луису Борхесу
Вопреки всем известным доселе свидетельствам, Архив вовсе не велик: пять полок, в углу табуретка, на которой оставили картоны с документами, увязанные вчетверо. Те же картоны лежат плашмя на длинных полках; верхняя полка почти пуста. Я потянулся к ней за какой-то папкой, и та тронулась и упала вниз, медленно перевернувшись в падении.
Наклонившись к ней, я отворил обложку. Между калек там лежали, засушенные, красные кленовые листья.
Такие же листья были на полу, их нанесло ветром незнамо когда, и они так и остались.
— Здесь давно не мели, — библиотекарь показал в угол, там был медный совок, от времени совсем тёмный. — Ты будешь вынимать папки, а я посмотрю. Но только там ничего твоего нет.
Но он не стал развязывать картоны, какие я совал ему с полок, только смотрел названия и возвращал обратно мне.
— Смотри, вот это — на гибель человечества, — он дал тонкий картон, там почти ничего не было, кажется, разве что пять-шесть бумажек.
— А что, разве люди погибли? — я поставил картон на место.
— Да, ещё давно. Они погибли, и теперь всё по-другому. Не то чтобы лучше, но всё-таки — по- другому, как мы и надеялись. Люди погибли, но стали умнее.
— И больше человечества не было?
— Нет. Теперь только иногда, очень редко, человек появляется на земле. Целые эпохи проходят без него. Мы теперь предпочитаем не быть, это куда лучше.
— Кого же вы оставили здесь?
— Мы оставляли только тех, кто чего-то хотел. Кто хотел жить. Птиц, мышей. Или, например, Единое. Оно ничего не создало. Оно размахнулось выше всех галактик, но не сотворило ни одной галактики. Оно создать хотело множество звёзд, но не создало ни одной. Только дыхание! Только колыхание! Теперь живые существа не имеют лёгких. Везде дышит Единое, и совершенно незачем заниматься этим самому. И оно же создаёт ветер, который дует по всей Земле, пробираясь во все щели, и от него беременеют звери в лесах.
— А как же всё-таки люди?
— Ну, люди… В нужные времена люди мы выходим из лесов, прибираемся, украшаем землю. Иногда остаёмся жить. Редко бывают два-три поколения. Иногда находим какие-то жилища, каменные дома, колодцы. Как-то, в общем, существуем.
— Откуда же берёмся мы? — спросил я почти без интереса.
Я смотрел на библиотекаря, и думал, как мы похожи. Печаль текла по нашим телам, от неё сжималось горло, и сами собой закрывались глаза.
— Нас зачинают в лесах дикие звери. Но ведь мы — не настоящие люди. В архиве я читал, где было, что настоящие были тенями больших Ангелов, которые пролетали над Землёй. Они и сейчас летят куда-то — мимо и дальше.
Саша
Вечером я проснулся от поднявшегося к сердцу страха. Это был тягучий, невнятный страх невозвратимой потери — так голодный боится потерять заныканую под одеялом последнюю корку хлеба.
Откуда-то сверху шел ветер, он касался моих рук и одежды, крался по тёмной комнате — он был рядом со мной. Но в доме было тихо, все уже утомились, а детям пора спать. Утром я их не видал… нет, уже был день, глаза слипались от усталости, когда стучался в калитку; Саша тогда вышел ко мне, он так и постелил на веранде, и я прошёл, кинул в угол вещи и лёг через минуту. Кажется, мне снилась дорога, как я ехал ночью в поезде, ко мне привязались ребята с вонючей махрой и разговорцем. Взять у меня им было нечего, да и по вагонам ходили солдаты… нет, солдаты мне приснились, а какой-то парень ещё показывал на них и говорил, что полагается… а! говорили про армию, он всё больше врал да посмеивался, что, дескать, всё равно правды на всех не хватит.
Или всё-таки просыпался я днём? Помню девочку с красным полотенцем, недоброе детское личико, рот перемазан куманикой… Когда-то Саша допытывался, почему это я боюсь детей. Знаешь, Саша, они ведь ещё маленькие, ещё не забыли небытия, из которого пришли. Жизнь — это разделение изначально смешанного… счастлив достигший старости и боящийся смерти. И так душа, оставив жизнь, всё же противится злу. Но близка ему необращённая воля. Это сказал Августин Блаженный, епископ Иппонский.
Я тихонько поднялся и сел на кровати. Можно бы пройти в комнаты… а, там же спят. Или нет?.. утром Саша что-то мне говорил. Не запомнил… всё равно пописать надо… пойду.
Он сидел на столе и курил. Вот сейчас закурил и бросил в угол обгорелую спичку. Разговаривать ему — как-то так… Ну, чё? Всё нормально, в общем-то. Мать ещё не приехала. Приедет — опять житья не будет. Да тоже нормально. Сестёр каждый день гулять вожу, на речку и в ягодник. Целые заросли тут — да куманика эта везде растёт. Да, и малина, сколько хочешь. Надоели они мне. В общем ты в чём-то прав был, ну, такой разговор… Ты поможешь их укладывать? Каждый день со скандалом — не могу спать уложить. Войди! Войди быстро! Кому сказал! Ты понял? — подслушивает, сучка мелкая. Ну, быстро!
Дверь приотворилась, и в комнату заглянула девочка. Не та, которую днём видел, даже непохожа. Поганые, злые глазёнки. Чего орёшь? Мама приедет, маме всё скажу! Мама нас любит, мы ей всё расскажем! Ты гавнюк! Попробуй только приди сейчас! — она убежала.
Мы искали их по дому и в саду — их не было. Саша и не особенно усердствовал; похоже, он уже понял, где они, да не хотел почему-то, чтобы я видел… ну да ладно. Сашок, извини, я отойду, или где у вас тут можно? Я поплёлся к забору; Саша побежал домой. Когда я вернулся, он укладывал сестёр. Они не давали себя раздеть, щипали друг друга, визжали, — я было хотел помочь, но тут они поутихли и мы ушли в сад курить.
На этот раз он застелил мне диванчик у себя в комнате. Погасили уже свет, но ещё долго
