— Ты прав, — вмешался Адемар. — Разумеется, это нам выгодно. Но мы руководствуемся несколько иным принципом. Что полезно нам, то полезно и армии.
— Теперь ты заговорил как Боэмунд, — усмехнулся Сигурд.
Раймунд в гневе вскочил на ноги.
— Возможно, и так. Кто лучше наемника понимает его уловки? Но мы не настолько похожи, как ты думаешь. То, что полезно для Боэмунда, вредно для императора. То же, что полезно для нас, полезно и для Алексея.
Я вспомнил об указаниях, данных Боэмундом своему шурину, о вероломной игре, которую он затеял. Звезда Боэмунда могла взойти лишь в том случае, если бы закатилась звезда императора. Он понимал это и сам и при первой же возможности расправился бы со всеми ромеями, оставшимися с его армией.
Тем не менее я не торопился с ответом. Петр Варфоломей не только не относился к числу моих друзей, он был одним из опасных еретиков, пытавшихся сделать меня своей очередной жертвой. Но мог ли я открыть епископу всю правду и тем самым приговорить еретика — сколь бы мерзким тот ни был — к сожжению? Из-за меня и без того пролилось немало крови.
Сигурд, Анна, Раймунд и Адемар не сводили с меня глаз. Мне же хотелось лишь одного: поскорее покинуть этот страшный город и вернуться домой, не проливая больше ничьей крови.
— Один Всевышний может судить об истинности видения Петра Варфоломея. — Вновь поймав на себе недовольный взгляд графа Раймунда, решившего, что я просто тяну время, я поспешил добавить: — Петр действительно боится меня, и на то есть серьезная причина. Мне не хотелось бы расстраивать тебя, владыка, но твоя паства поражена серьезной ересью. В течение двух дней эти еретики удерживали меня в своем подземном капище. Я видел их ритуалы и слышал их ложь.
Адемар смертельно побледнел.
— И в чем состояла эта ложь?
— В том, что мир был создан не Богом, а Дьяволом. В том, что плоть несет на себе неизбывную печать греха. В том, что все мы на деле являемся потомками Сатаны.
Мне стали вспоминаться и другие измышления еретиков, но каждое их слово было подобно липкой грязи, и я решил ограничиться сказанным.
— Да, более страшную ересь трудно придумать, — прошептал Адемар. — Но как же в Божьем воинстве…
Реакция графа Раймунда была более сдержанной:
— Скверно… Но какое это имеет отношение к рассказанной им истории?
— Он был одним из еретиков, — стал рассуждать Адемар, преодолев свой ужас. — Испугавшись, что ты выдашь мне его секрет, он придумал эту историю с видением. Ну? Похоже на правду?
Что я мог ответить на этот вопрос? Сигурд взял в руки копье, на котором он жарил мне мясо, и принялся ворошить раскаленные уголья. Они поскрипывали и потрескивали, рассыпая искры. Я поежился.
— Если я назову Петра еретиком, вы сожжете его на костре.
— Если он действительно верит в сказанное и учит этой ереси других, он заслуживает подобной казни, — заметил Раймунд.
— Что же мне делать? — озадаченно произнес Адемар. — Если я начну его пытать и выжгу это гнездовье еретиков, взаимная ненависть и насилие только усилятся, в то время как мы должны стремиться к единству. Если раскольников окажется много, это может привести к междоусобной войне. Мы подарим Антиохию Кербоге.
Анна посмотрела на епископа без малейшего сострадания.
— На кострах и без того погибло великое множество христиан. Возможно, видение Петра Варфоломея свидетельствует о его раскаянии.
— Или о страхе перед наказанием, — добавил Сигурд.
Адемар поднялся на ноги.
— Я обдумаю твои слова и приму окончательное решение завтра утром. — Он поднял глаза к затянутому дымом ночному небу. — Боюсь, что скоро начнет светать.
— Я не сказал ничего конкретного, — предупредил я. — Я ни в чем не обвинил Петра Варфоломея.
— Понимаю. До поры до времени можешь за него не волноваться.
Епископ стал спускаться по ступеням, согнувшись, как под непосильной ношей.
— Даже бесчестный человек может сподобиться истинного видения! — крикнул я ему вослед.
Адемар не ответил.
— Я думала, тебя уже нет в живых…
Стояла такая духота, что уснуть было решительно невозможно, хотя мы и разделись донага. Мы с Анной лежали, глядя друг другу в лицо, на плитах верхней площадки башни. По моей груди то и дело стекали капельки пота.
— Лучше бы я умер, — горько усмехнулся я, вспомнив о людях, павших от моей руки.
Прежде чем я успел что-либо понять, Анна отпустила мне звонкую пощечину.
— Никогда не произноси таких слов! Никогда, слышишь?! — Ее голос дрожал от волнения. — Мне и без того тошно. Если же…
— Ты даже не представляешь себе, что я сделал!
— Меня это не интересует.
— Я убивал людей, я общался с еретиками, я слышал то…
Анна отвесила мне еще одну пощечину, и я даже не пытался от нее увернуться.
— Замолчи сейчас же! Своему отчаянию ты можешь предаваться и в одиночку!
Она повернулась ко мне спиной. Между нами пролегло молчание.
На меня нахлынуло горячее желание признаться ей в том, какую роль я сыграл в падении города. Столь сильного ощущения собственной греховности я не испытывал с детства. Я раз за разом повторял про себя слова признания, но не решался произнести их вслух, боясь лишний раз расстроить Анну, которая никак не могла прийти в себя после недавних переживаний, вызванных моим внезапным исчезновением. Я боялся, что она простит меня очень нескоро, и осажденная Антиохия была не самым лучшим местом для того, чтобы давать волю эмоциям.
— Что нам теперь делать?
— Ждать. Мы должны смотреть своей судьбе в лицо. Я случайно подслушал разговор Боэмунда с его шурином. Тот отправится к императору и известит его о том, что войско погибло. Они надеются, что после этого император откажется от идеи восточного похода.
Анна тут же вновь повернулась ко мне лицом.
— Неужели это правда? Мы и без того вот-вот пойдем ко дну, а он навешивает на нас новые камни!
— Он скорее согласится умереть, чем отдать Антиохию. — Мне вспомнилось его обещание, данное на заседании военного совета. — Если здесь появится император, Боэмунд сразу лишится титула правителя города.
Поежившись то ли от страха, то ли от негодования, Анна тихо спросила:
— Так что же нам делать? Ждать своей судьбы, ни на что не надеясь?
— А что еще нам остается делать?
— Ты говоришь как Сигурд, одержимый идеей смерти.
— Трудно не думать об этом.
— Лучше думай о жизни, о своих детях и о маленьком внуке или внучке. Ты ведь надеешься увидеть их снова?
— Нет, — ответил я, покачав головой, хотя Анна и не смотрела на меня. — Я стараюсь о них не думать.
— А вот я думаю только о них!
28
Едва я смежил веки, как стало светать. Юго-восточная часть города все еще была объята дымом, поднимавшимся над пепелищами, и утренний воздух пах горечью. Жара стояла с самого утра, поскольку до летнего солнцестояния оставалось всего десять дней; на небе не было ни единого облака, которое могло бы прикрыть нас от палящих лучей солнца. Я тут же пожалел о том, что поддел под кольчугу плотную стеганую тунику. Смочив в воде небольшую тряпицу, я повязал ее себе на шею, чтобы раскаленная
