сообразительность спасли Лемерлю жизнь.
Между тем, судя по всему, снова Лемерль оказался во власти алчущей толпы. Однако теперь уже люди не жаждали его крови, наоборот, казалось, все теперь жаждут его милости. Отовсюду к нему тянулись руки, хватали его за одежду, гладили, — один даже жал ему руку, в тот же миг каждый в зале кинулся жать руку тому, кто только что прикоснулся к святому человеку. Лемерль, понятно, наслаждался этим спектаклем.
— Благослови тебя Господь, брат! Сестра!
Мало-помалу едва заметно в его благочестиво-монотонной интонации стало проскальзывать что-то базарное. В глазах заплясал дерзкий огонь. Дай Бог, чтоб люди приняли это за истовость веры. А потом, может, просто из озорства, может, оттого, что Черный Дрозд никогда не умел устоять перед соблазном испытать судьбу, его понесло и дальше.
— Вам повезло, что я явился в Эпиналь, — нагло заявил он. — Здесь все пропитано пороком, даже небо свинцово во грехе. Если к вам нагрянула чума, спросите себя — почему. Вам следует знать, что чистые душой не допустят проделок Лукавого.
В ответ последовало смущенное бормотание толпы.
— Подумайте сами, отчего я странствую и не чувствую страха, — продолжал Лемерль. — Задайтесь мыслью, отчего я, простой священник, способен вот уже сколько лет противостоять проискам ада. — Его слова достигали каждого, хотя говорил он тихо и вкрадчиво. — Много лет тому назад один святой человек, мой наставник, придумал зелье от всяческих сатанинских нападок: греховных видений, дьявола в образе женщины, злых духов, болезней и пагубы для разума. Надо перегнать в святой воде с солью двадцать четыре разных настоя целебных трав, потом освятить двенадцатью епископами и пить по малой капле… — Он сделал паузу, чтобы насладиться ошеломляющим эффектом, которые произвели его слова. — Последние десять лет этот эликсир берег меня от беды, — продолжал Лемерль. — И я не знаю иного места, где он был бы столь же необходим, как сегодня в Эпинале.
Я могла бы предвидеть, что Лемерль на этом не остановится. Зачем это ему, спрашивала я себя. Что это, месть, насмешка над доверчивой толпой, чистое упоение новой ролью святого? Или он усмотрел в этом способ подзаработать? А может, просто торжествовал победу?
Со своих дальних подступов я колюче на него взглянула, но он заливался соловьем, и остановить Лемерля было уже невозможно. Все же он заметил мой предостерегающий взгляд и усмехнулся.
Правда, есть одна загвоздка, сказал он. Он готов раздать зелье безвозмездно, но у него при себе всего одна фляга. Можно бы приготовить еще, но травы эти редкие, их трудно разыскать, к тому же обращение к двенадцати епископам также займет время. Поэтому, хоть у него и язык не поворачивается просить, но небольшой взнос с каждого он бы с благодарностью принял. А затем, если бы каждый из добрых жителей этого города принес по бутылке чистой воды или вина, он бы с помощью некоторого приспособления смог бы каждому приготовить слабый раствор…
Желающих обнаружилось множество. До заката тянулась к нему вдоль улицы очередь с бутылками и склянками, и Лемерль, вооружившись стеклянной палочкой, каждому с учтивостью, торжественно отвешивал по капельке прозрачной жидкости. Ему платили серебром и натурой. Жирная утка, бутыль вина, пригоршня монет. Некоторые в страхе перед чумой тут же выпивали смесь. Многие приходили еще раз, мгновенно усмотрев чудесные перемены в собственном здоровье, правда, Лемерль из чувства справедливости просил их подождать добавки, пока каждый из горожан не получит свою долю.
Невыносимо было наблюдать его самодовольное фиглярство. Я ушла, разыскала своих и помогла им разбить лагерь. С негодованием я обнаружила, что наши фургоны за день оказались разграблены, а порванные и измазанные в грязи пожитки расшвыряны по ярмарочной площади. Хотя, сказала я себе, могло быть и хуже. Хоть особых ценностей у меня не было, серьезной потерей стала для меня утрата моей шкатулки с травами и снадобьями. Но то, чем больше всего я дорожила, — колоду карт Таро, изготовленных для меня Джордано, да несколько книг, что он мне оставил, когда мы расстались во Фландрии, — я обнаружила в целости и сохранности в одном из проулков, куда их закинули мародеры, не увидевшие надобности в этих предметах. И еще успокаивала я себя: что такое порванные костюмы в сравнении с богатством, которое мы заполучили нынче? Лемерль набрал сегодня днем, наверное, раз в десять больше того, во что обойдется новое убранство. Может, задумчиво прикидывала я, нынешней моей доли хватит, чтобы купить немного земли, построить домик…
Чуть округлившийся живот был еще не так велик, чтобы помышлять об этом, но я уже знала, что через шесть месяцев Элэ уже надолго будет привязана к одному месту, и что-то подсказывало мне, что пора уже сейчас, пока я еще что-то для него значу, начать переговоры с Лемерлем. Я восхищалась им, я все еще любила его, но не верила ни единому его слову. О моей тайне он ничего не знал, ведь если б узнал, не колеблясь использовал эту новость в своих целях.
И все же, представить, что я его бросаю, было нелегко. Я столько раз подумывала об этом — раз или два уж и пожитки собирала, — но до сих пор вечно находилась причина, не пускавшая уйти. Наверное, жажда приключений. Нескончаемых и разных. Мне сладки годы, проведенные с Лемерлем. Мне сладко быть Элэ. Мне сладки были наши пьесы и сатиры, сладок полет фантазии. Но сейчас, острей, чем всегда, я чувствовала, что всему этому приходит конец. Малютка во мне уже как будто начинала предъявлять свои права, и мне становилось ясно, что такая жизнь не для нее. Лемерль никогда не прекратит свою охоту на тигров, и я знала, что в один прекрасный день его безрассудство доведет нас до опасной черты, и его последняя игра пыхнет ему прямо в лицо, как горючая смесь Джордано. Так почти и случилось в Эпинале; лишь случай уберег нас. Долго ли еще будет светить ему удача?
Уже запоздно Лемерль, собрав свои трофеи, покинул зал суда. Отказался останавливаться в гостинице, сославшись на то, что более привык к походным условиям. Поляна возле городских ворот послужила нам местом для лагеря; измученные, мы располагались на ночлег. Перед тем как свернуться комочком на матрасе из конского волоса, я в последний раз погладила чуть округлившийся живот.
Завтра я оставлю его.
Ни единая душа не слыхала, как он уехал. Наверно, обвязал тряпками подковы лошади, обвил лоскутами сбрую и колеса фургона. Может, предрассветная мгла укрыла его пеленой, приглушив шум его побега. Может, я просто слишком устала накануне, слишком была занята собой и своим будущим ребенком, чтоб прислушиваться: на месте ли он. До той ночи между нами существовала какая-то прочная связь, мощнее, чем моя прежняя пылкая влюбленность или те ночи, когда мы любили друг друга. Мне казалось, я его знаю. Мне были известны его причуды, его игры, внезапные приливы жестокости. Ничто в нем уже не могло ни удивить, ни поразить меня.
Когда я поняла, что заблуждалась, оказалось слишком поздно. Птичка улетела, наш обман был раскрыт, Леборнь с перерезанной глоткой лежал под фургоном и среди обманчивого рассвета солдаты новой инквизиции поджидали нас с самострелами, дубинками и мечами, с цепями и веревками. Мы все упустили из виду в своих расчетах одно обстоятельство, одну малость, которое вмиг обратило все наше торжество в прах.
Ночью домой вернулся судья Реми.
11
¦
От того дня мало что осталось в моей памяти. Любой обрывок — как нож по сердцу, но иногда прошлое является мне в застывших картинах, как в свете волшебного фонаря. Руки стражников, выволакивающие нас из постелей. Леборнь, найденный с перерезанным горлом. Падающая наземь, срываемая с нас одежда. Но больше всего запомнились звуки: фырканье лошадей, звяканье сбруи, смятенные вскрики и громовые приказания, вырывавшие нас, беспомощных, из сна.
Слишком поздно я поняла, что происходит. Если бы сообразила раньше, сумела бы удрать под
