тени. В переднем холле я мельком увидела стоячую вешалку, старинные напольные часы, потом из сумрака выступили лестничные перила.
Мы поднялись на второй этаж и прошли через широкую лестничную площадку. Все двери там были закрыты, ни в одну комнату не заглянуть, я даже расстроилась маленько, очень уж хотелось осмотреться здесь получше. В конце другого коридора, чуть поужее, мы повернули и поднялись по короткой лесенке в тесную мансардную комнатушку со скошенным потолком и слуховым окошком. В ней с трудом помещались кровать, стул да маленький буфет, и два человека уж точно не влезли бы, вот почему миссус осталась стоять снаружи, высоко подняв свечу, чтобы я хорошенько разглядела свое новое жилище. На такую крохотную каморку и двух глаз не надо, одним все охватишь мигом.
— Тут ты будешь спать, — говорит она.
— Очень мило, — отвечаю.
Кровать даже бельем не застелена, и на окошке ни занавески, ни хотя бы тряпицы какой. Я старалась не вспоминать свою чудесную комнату в доме мистера Леви на Краун-Гарденс, с белым мраморным камином, бархатными портьерами и всем таким прочим. Она осталась в прошлом, а прошлого не вернуть.
— В ближайшее время я буду есть с тобой на кухне, — сообщила хозяйка с таким видом, словно это большая радость для нас обеих. — Но конечно, когда мой муж вернется, мы с ним будем садиться за стол вместе, а ты будешь нам прислуживать.
— О, разумеется, — говорю. — А когда он вернется, миссус?
Она не ответила, улыбнулась только и спрашивает:
— В каком часу утра ты приступала к работе на своем последнем месте?
Я попробовала угадать:
— В восемь?
— Боюсь, здесь в деревне мы все ранние пташки, — сказала миссус. — Завтра изволь растопить камины и приготовить завтрак к шести часам.
Таким вот образом я — с двумя писчими перьями, двумя своими титьками, книжкой Чарльза Диккенса, двумя кусками хлеба и чистым конторским журналом — закончила свой первый день в богом забытой глухомани. Правда оказалось, что для меня день еще не закончился.
Хозяйка велела мне перед сном прибраться в кухне, только камин не трогать. Сама она ушла в свою комнату, оставив меня одну. Непривычная к такой работе, я провозилась целую вечность и поднялась наверх лишь в двенадцатом часу. Я слишком устала, чтобы распаковывать вещи, и потому просто вытащила из узелка ночную сорочку, а все прочее оставила до лучшей поры. Два ломтя хлеба я завернула в чистую исподнюю рубашку и спрятала в буфет, а после съела все шесть «пармских фиалок». Потом я разобрала постель и улеглась. Тюфяк был жесткий, но не бугристый, и покрывала вроде не грязные. Должно быть ночь была облачная, в небе не проглядывало ни единой звездочки. Я долго лежала без сна в глазу, ведь мне предстояло приступить к работе в пять и я страшно боялась проспать. В конце концов меня все-таки сморила дрема. По ощущениям я продремала всего пару минут, когда вдруг что-то разбудило меня. Я вздрогнула и открыла глаза. Надо мной стояла хозяйка в ночном белье, со свечой в руке. Она была в ярости, в совершенном бешенстве, лицо так перекошено, что кажется вот-вот треснет.
— Вставай! — прошипела она. — Вставай сейчас же! — Она сдернула с меня одеяла и несколько раз ударила кулаком по тюфяку. — Мне надо, чтобы ты через две минуты была внизу, Бесси. Не одевайся, живо вставай и спускайся вниз.
И она вышла прочь.
Боже святый, сердце мое застучало громче молотов преисподней, я прям увидела как оно прыгает в груди под сорочкой, когда засветила свечу. В первый момент я решила, что проспала. Глянула в окно — там по-прежнему тьма кромешная, ни проблеска зари. Может, уже половина шестого, или шесть, или даже восемь, я-то ведь не из ранних пташек, мне судить трудно. Я накинула шаль, не понимая, от страха или от холода у меня трясутся руки, и босиком спустилась в холл. Напольные часы показывали десять минут третьего, выходит я не проспала. Потом до меня дошло, почему хозяйка разозлилась. Она осмотрела каравай и обнаружила, что я отрезала больше одного куска. Ну все, сказала я себе, теперь ты точно попалась и завтра утром снова окажешься на дороге, без работы и даже без рекомендательного письма да еще с открученными ушами, потому что ты врунья и воровка и никогда в жизни не доила коров.
С тяжелым сердцем я открыла кухонную дверь и встала на пороге. Женщина сидела за столом, при свете лампы и двух свечей. Лицо у нее, еще недавно такое сердитое, теперь было безучастным, и она даже не взглянула на меня, все смотрела неподвижно в стену.
— Входи, пожалуйста, — промолвила она безжизненным голосом.
Я робко шагнула вперед.
— Простите меня, мэм.
Она резко повернула ко мне голову.
— За что?
— За то… — Я замялась. В конце концов, может она и не заметила пропажи хлеба, а разозлилась по другой причине. — За тот мой поступок, из-за которого вы осерчали.
— Осерчала? — переспросила она. — Я вовсе не серчаю. — Она широко улыбнулась, а потом снова отворотила лицо к стене и проговорила прежним неживым голосом: — Там на полке какао. А здесь в кувшине молоко. Приготовь мне чашку какао, пожалуйста.
— К-какао, мэм?
— Да, спасибо. Приготовь мне чашку какао, пожалуйста.
Эта внезапная перемена настроения, все эти «спасибо-пожалуйста» и безразличный голос озадачили меня до чрезвычайности. Я гадала, все ли госпожи такие, ведь мне было не с чем сравнивать, ну разве с моей матерью. Да уж, у нее-то настроение постоянно скакало, и ей ничего не стоило вытащить вас из постели посередь ночи, только уж точно не затем, чтобы истребовать с вас чашку какао — впрочем, про это я напишу позже.
— Слушаюсь, мэм, — сказала я и почтительно присела, сама не знаю зачем, никогда такой привычки не имела, просто так вышло, служанкам ведь положено приседать.
Потом я взяла со стола кувшин и поставила молоко греться. Тогда я еще не знала всего, что мне предстояло узнать в последующие недели, и меня удивило, что хозяйка не дает никаких указаний, хотя и наблюдает за мной со всем вниманием. Не произнося ни слова, она следила за каждым моим движением, и в свете лампы глаза у нее сверкали как у кошки. Пока молоко грелось, заниматься особо было нечем, но сесть я побоялась, а потому взяла тряпку и принялась для вида протирать полки.
Немного погодя хозяйка вздохнула и спросила:
— Что такое ты сейчас сделала? Минуту назад.
— Вы о чем, мис… мэм?
Она указала на место у двери, где я недавно стояла.
— Ты что-то сделала, когда стояла там.
— Да мэм, реверанс, — говорю, а сама думаю: «Ох черт, верно приседать-то не стоило, да что ж у меня все невпопад получается».
— А зачем ты сделала реверанс?
— Не знаю, мэм. Само как-то вышло.
— Понятно, — сказала она и часто поморгала. Сперва я грешным делом подумала, что миссус сейчас расплачется, но потом сообразила, что она наоборот чуть не лопается от радости. — Продолжай, пожалуйста, — наконец промолвила она и махнула рукой в сторону банки с какао.
Я взяла с полки чашку и размешала в ней порошок какао с чуточкой холодного молока, а после долила доверху горячего молока и хорошенько взболтала все ложкой. Затем я поставила чашку на стол перед хозяйкой, вместе с сахарницей. Внезапно она подалась вперед и сжала мои руки в ладонях, причем расплылась от уха до уха, просто удивительно как у ней лицо не треснуло.
— Спасибо, Бесси, — говорит. — Ты замечательная девушка. Я тобой довольна. Очень довольна.
— Всегда пожалуйста, — говорю.
Пальцы у нее были холодные, я хотела отнять руки, но она не отпускала и все смотрела с обожанием
