«Все потому, что ты умер, папа», — сказал Тор, словно прочтя его мысли.
«Умер? — удивился Один. — Но это же…»
«Взгляни правде в лицо, — ласково продолжал Тор. — Твои глаза… это место… мы… разве может быть иное объяснение?»
«Ну, возможно, я сплю», — предположил Один.
«Ты всегда был сновидцем», — заметил Тор.
Сейчас, скользнув глубже в сон, Один вдруг услышал, как Локи зовет на помощь, и понял, что Локи где-то в другом сне и что сон Локи убивает его.
«Я должен помочь Локи», — произнес Один.
«Оставь его, — откликнулся Тор. — Он заслуживает смерти».
«Он освободил вас из Нижнего мира», — возразил Один.
«Освободил нас, только чтобы спасти свою шкуру!»
Весьма похоже на Локи, подумал Один. С начала Древнего века Локи помогал богам только тогда, когда сам навлекал беду. И все же разве Один не знал этого? И разве в своем высокомерии не стремился постыдно винить Локи за собственные ошибки?
В соседнем сне кричал Локи. Как близко, подумал Один. Надо только протянуть руку…
«Если ты это сделаешь, — предупредил Тор, — то я не отвечаю за сохранность этого места. Что лучше: умереть здесь, в окружении любимых, в месте, которое осталось лишь в снах, или умереть в Хель, побежденным, в то время как мир рушится вокруг? Выбор за тобой, папа, но стоит ли его Локи?»
«Он мой брат», — напомнил Один.
«Ты не умеешь учиться на своих ошибках, верно?» — спросил Тор.
Один улыбнулся и протянул руку.
Сахарку снилось свиное жаркое, и он приоткрыл один глаз на случай, если Толстуха Лиззи проплывет мимо.
Дориану снилась Этель Парсон. «Ты всегда была слишком хороша для меня, — думал он, — а теперь…» Теперь Этель — это две женщины в одной: одна — убогая пасторская жена, другая — женщина почти ослепительной красоты, изредка мелькавшая перед его глазами, пока они приближались к цели. Обе Этельберты стояли затылком к затылку, подобно Янусу: одна смотрела вперед, другая ласково смотрела назад.
«Не бросай меня», — попросил Дориан.
«Тогда возьми меня за руку», — ответили две-в-одной.
И, протянув к ним руку, Дориан увидел вместо них мужчину, здоровенного рыжебородого мужчину, чьи руки, хоть большие, отнюдь не были неуклюжими и чье лицо ему показалось знакомым. На мгновение он замер…
Толстуха Лиззи видела во сне Дориана Скаттергуда и вздыхала.
Рожденная Наполовину Хель никогда не спала. Сны — для тех, кто ниже ее, к тому же она слишком долго прожила рядом со Сном, чтобы подчиняться его приливам и капризам. По ее слову выросла крепость, и она удалилась вместе с Бальдром в одну из самых высоких башен, чтобы удобнее было наблюдать за происходящим.
Время в Сне течет иначе. Хотя казалось, что прошли часы, врата между мирами были открыты всего лишь шесть из тринадцати секунд, которые оставались на циферблате часов смерти.
Шесть коротких секунд — но вред был нанесен. Черная крепость теперь была не более чем скоплением каменных осколков, которые погружались во все более бурную реку. Демоны, пленники и остатки эфемеров метались и бултыхались в лихорадочном потоке. Теперь пространство между мирами напоминало водяной смерч, который сосал отвратительно и наугад, выплевывая кренящиеся обломки — некоторые размером с утес — в нечистый воздух.
— Это надо остановить, — обратился Бальдр к Хель. — Еще немного, и Хаос найдет дорогу в остальные миры.
Хель глянула на него живым глазом.
— Здесь достаточно безопасно, — ответила она. — Даже Сурту хватает ума не спорить со Смертью.
— А остальные?
Хель пожала плечами.
— Они знали, чем рискуют, когда явились сюда. Я не в ответе за то, что с ними происходит.
Как он назойлив, подумала Хель. Впервые за столетия она получила Бальдра в свое распоряжение, а все, о чем он может думать, — это возможное разрушение других миров. Конечно, она допустила глупую ошибку…
Ты нарушила слово. Ты обманула Локи на тринадцать секунд…
Для Хель настало время платить.
Бальдр Прекрасный смотрел вниз с башни, и, хотя глаза его были синими, как летнее небо, рассеянными они отнюдь не были. Далеко внизу он видел Одина, которому снилось, что он тонет.
Бальдр видел Этель и Дориана, держащихся за руки, и Толстуху Лиззи, взгромоздившуюся на выступ скалы. Он видел Адама Скаттергуда, увязшего во сне о гигантских пауках, и Локи, окруженного ядовитыми змеями.
Он видел Ната Парсона и знал, что тот умирает.
Он видел того, кто был Безымянным, — лицо его искажали ярость и досада, он стоял по пояс в воде и кричал на вздымающуюся волну, как безумный король в старой сказке: «ПРЕКРАТИ, Я СКАЗАЛ! Я ПРИКАЗЫВАЮ ТЕБЕ, ПРЕКРАТИ!»
Но слова — и даже Слово — бессильны в реальности Сна. У Сна нет правителей, нет слуг, нет королей. Сон нельзя призвать, подчинить или изгнать. И пока Безымянный кричал и бредил, Нат Парсон — некогда Натаниэль Поттер — сам упал в сон, в котором снова стал маленьким мальчиком в родном доме и увидел, как отец работает в мастерской.
«Смотри на глину», — сказал отец.
«Смотрю», — ответил Натаниэль. Глина была голубой и пахла руслом реки, в котором ее набрали. Отец Ната держал ее в ладонях, сложенных чашечкой, как птицу, которая иначе может улететь. Он жал на педаль, гончарный круг крутился, и комок глины начинал обретать форму.
Пузатый кувшин, горлышко которого становилось тоньше с каждым поворотом колеса. Нат подумал, что никогда не видел ничего более нежного, чем большие руки отца, которые обхватывали глину, вытягивали, разглаживали ее.
«Попробуй», — предложил Фред Поттер.
Нат обхватил кувшин руками.
Но он был просто мальчиком, даже не подмастерьем, и прекрасный кувшин с лебединой шеей и изящными обводами зашатался, изогнулся и рухнул на круг.
Натаниэль заплакал.
«Не плачь, — сказал Фред и обнял хнычущего мальчика за плечи. — Всегда можно сделать новый».
Отец снова начал жать на педаль, и кувшин возродился, став едва ли не прекраснее, чем прежде.
Фред Поттер повернулся и улыбнулся Натаниэлю.
«Видишь, сынок? — спросил он. — Наши жизни — все равно что мои кувшины. Крути их, суши их, обжигай в огне. Так было и с тобой, сынок. Тебя высушили и обожгли. Но кувшин не имеет права решать, что в него нальют — воду, вино или вообще ничего. А ты можешь решать, сынок. Ты можешь».
Вот когда Нат осознал — к своему горю. — что это всего лишь сон. Фред Поттер ничего подобного не говорил. И все же Нат, который едва ли хоть дважды вспомнил о старике после его смерти, вдруг понял, что хочет верить ему.
