неукротимый дух. Дневной свет навсегда прогнал демонов ночи. В гостиной я напустил на себя жизнерадостный вид.
— Тэбби, — весело объявил я, — миссис Честер решила сделать матери сюрприз на Рождество и отправилась ее навестить. Пока ее нет, мы с вами приготовим сюрприз ей.
— Сэр? — вежливо отозвалась Тэбби.
— Вы пойдете и накупите омелы и остролиста, чтобы украсить весь дом, а потом приготовите ваш лучший рождественский ужин. Я хочу все: перепелиные яйца, гуся, грибы… и, конечно, самое лучшее шоколадное полено — вы же знаете, как миссис Честер неравнодушна к шоколаду. Если что-то и может вернуть ей прежнюю веселость, так это праздник, как вы считаете, Тэбби?
Глаза Тэбби сияли.
— О да, сэр, — радостно сказала она. — Я так волновалась за юную леди. Бедняжка так исхудала, сэр, ее бы подкормить. Хорошая простая еда, вот что ей нужно, и не важно, что там говорит доктор, и…
— Вы правы, — перебил я. — Итак, Тэбби, ни слова. Пусть это будет наш секрет, мы удивим миссис Честер. Если вы отправитесь за покупками немедленно, как раз успеете нарядить елку.
— Ах, сэр, — расцвела Тэбби. — Юная леди будет так довольна!
— Я очень на это надеюсь.
Когда Тэбби выбежала из дома, я позволил себе роскошь улыбки — худшее позади. Если мне удалось убедить Тэбби, что все в порядке, значит, тревогам конец. Я чуть ли не с нетерпением предвкушал покупки!
Около одиннадцати утра я взял кэб и отправился на Оксфорд-стрит. Около часа я разглядывал витрины. Я купил пакет каштанов у уличного торговца-ирландца и съел, наслаждаясь ими больше, чем любой едой с тех пор, как впервые встретил Марту. Я бросал горячие скорлупки в канаву, глядя, как они уплывают по серой реке талого снега. В одной лавке я купил отрез золотой ленты, в другой — пару розовых лайковых перчаток, в третьей — апельсин. Я почти забыл, что лишь играю роль, и обнаружил, что всерьез раздумываю, какие подарки больше всего понравятся Эффи: может, вот этот красивый кулон из аквамарина, этот черепаховый гребень, эта шляпка, эта шаль?
Я зашел в галантерейную лавку и, оказавшись у прилавка с бельем, стал лениво разглядывать ночные сорочки, чепчики, юбки. Вдруг я застыл. На витрине передо мной лежала накидка — шелковый халат моей матери, персикового цвета, один к одному, как я запомнил его, только новый, с оборками на тонком шелке, пышными, как морская пена. Я ощутил мощный, неодолимый порыв: я должен им обладать. Невозможно уйти и оставить его, восхитительный приз за мою победу над виной. Я уносил его, и от возбуждения кружилась голова.
Вскоре к драгоценному свертку прибавилась еще дюжина: увлекшись, я накупил больше подарков, чем когда-либо, — и один из них предназначался Марте: чудный рубиновый кулон, который светился и пульсировал, будто сердце. Последним моим приобретением стала елка высотой в пятнадцать футов. Заказав доставку, я с опасным удовлетворением отправился назад, на Кромвель-сквер.
Тогда-то я и увидел ее — маленькую тонкую фигурку в темном плаще, капюшон почти скрывал ее лицо. Я смотрел на нее довольно долго и успел заметить белую руку, сжимающую шерстяную ткань, пряди светлых волос, светившихся в тени переулка… потом она исчезла.
В одночасье мое показное хладнокровие рассыпалось карточным домиком. Я боролся с безумным желанием побежать за ней, сорвать капюшон с ее лица. Но это нелепо. Нелепо даже
Но глаза мои невольно продолжали украдкой смотреть в конец переулка, туда, где стояла девушка. Вреда не будет, если я просто взгляну, говорил я себе, просто чтобы убедиться… Мостовая в узком переулке была скользкой от растаявшего снега и неделями копившегося мусора. Тощая полосатая кошка обнюхивала дохлую птицу в канаве — никаких следов девушки. «Конечно, она ушла, — сердито сказал я себе. — А ты надеялся, она будет тебя дожидаться?» Она могла зайти в любой дом, в магазин. Она не явилась с того света, чтобы мучить меня.
И все же мне стало холодно, очень холодно… и когда я решительно шагал на свет и шум Оксфорд- стрит, я готов был поклясться, что все двери в этом пустынном переулке заперты; да и окна тоже.
Я проснулся от звона колоколов — оглушительного, нестройного; он ворвался в мои сны, превратив их в резкие, жестокие воспоминания. За окном все было белым-бело, даже воздух. Вдалеке группка людей сквозь туман пробиралась к церкви. Я позвонил, чтобы принесли кофе, и, проигнорировав служанкино веселое «Счастливого Рождества», сделал первый глоток. По венам разлилось тепло, и я обнаружил, что могу воспринимать события ночи с обычной отстраненностью. Не думайте, что я не испугался — ночь взыскала свою дань снами и тревожными грезами, но это были всего лишь сны.
Этим-то, как видите, мы и отличаемся, я и Генри Честер. Он напустил собственные страхи на самого себя, словно голодных демонов; я же вижу в своих лишь то, чем они являются, — домыслы беспокойной ночи. И все же было ощущение, что меня одурачили так же ловко, как беднягу Генри… Но мне не свойственно горевать — игрок должен уметь проигрывать красиво. Просто интересно, как им это удалось.
Я надел вчерашний костюм и начал обдумывать свой следующий шаг. Бог знает, что Эффи уже успела наговорить Фанни. Ночью я так и не разобрался, поняла ли она, что я ее бросил. Но Фанни узнает. И Фанни способна причинить массу неприятностей, если захочет.
Да, Фанни именно та, кого мне следовало повидать, прежде чем хотя бы подумать о визите к Генри.
Так что я натянул пальто и пешком отправился на Крук-стрит. Повсюду была мишура, в холодном воздухе витали ароматы хвои и специй; по дороге в голове у меня прояснилось, и, добравшись до дверей Фанни, я готов был разыграть с ней самый опасный блеф в своей жизни.
Я колотил в дверь минут десять, но никто не открывал. Я уже начал думать, что никого нет, но тут щелкнул засов, и появилось лицо Фанни, белое и невыразительное, как циферблат часов в холле позади нее. В первый миг я решил, что она ходила в церковь: она была одета в черное. Крупные складки мягкого бархата окутывали ее с головы до ног, и на фоне роскошной ткани ее кожа казалась особенно белой; агатовые глаза как никогда напоминали кошачьи, но покраснели, будто она плакала. Представлять такое было странно и как-то неловко. За все годы нашего знакомства я ни разу не видел, чтобы Фанни Миллер пролила хоть слезинку. Я топтался на пороге.
— Фанни, счастливого Рождества! — Я расплылся в нелепой улыбке.
Не удостоив ответной улыбкой, она сделала мне знак войти. Я стряхнул снег с ботинок и повесил пальто в прихожей. Девиц Фанни видно не было, и на миг повеяло жутью, будто я очутился в заброшенном доме. Пахло пылью — или иллюзией пыли — в дюйм толщиной на прогнивших половицах. Тиканье часов в холле вдруг превратилось в оглушающее биение гигантского сердца… также внезапно это сердце остановилось, и стрелки глупо застыли на без одной минуты двенадцать.
— У тебя часы остановились, — сказал я. Фанни не ответила.
— Я… я пришел сразу, как только смог, — упорно продолжал я. — С Эффи все в порядке?
Глаза ее были непроницаемы, зрачки как точки.
— Эффи нет, — сказала она почти безразлично. — Эффи мертва.
— Но… я ночью…
— Эффи нет, — повторила она голосом столь отстраненным, что я подумал, уж не злоупотребляет ли она, как Генри Честер, собственным зельем. — Нет Эффи, — повторила она. — Теперь есть только Марта.
Снова
— О, понимаю, маскировка, — промямлил я. — Что ж, это хорошая идея, так ее никто не узнает. Да, насчет прошлой ночи… — Я переминался с ноги на ногу. — Я… ну, все прошло… то есть… Генри все проглотил. Жаль, тебя там не было.
Нет ответа. Я даже не был уверен, что она слушает.
— Я волновался за Эффи, — объяснил я. — Я собирался сразу вернуться за ней, но — Эффи, должно
