Темный ангел

полицейским на службе выдают глаза-пуговицы и морковки вместо носа.

Спустя полчаса мы подошли к кладбищу; оно было неестественно ярким, почти светилось под тусклым оранжевым небом. Чем ближе мы были к цели, тем медленнее тащился Генри, он цеплялся за мое плечо и почти висел на мне, как Эффи. Оглянувшись в последний раз, я убедился, что вокруг ни души. На самом деле видимость была отвратительной, и я едва различал свет ближайшего фонаря, а снегопад уже заметал наши следы. Я снял Эффи с плеча и отстегнул от пояса незажженный фонарь.

– Пришли, – коротко сказал я. – Подержи ее минутку.

Генри едва не рухнул, когда голова Эффи переместилась на его плечо; ленты шляпки развязались, и светлые волосы упали ему на лицо, призрачные, как снег. Приглушенно вскрикнув от отвращения, он оттолкнул от себя тело, и Эффи упала лицом в снег. Генри отскочил в сторону, как-то по-детски подняв руки, словно защищаясь.

– Она живая! – прошептал он. – Она живая и шевелится.

– Возможно, – согласился я, – но она без сознания. Помоги мне ее поднять. – Я говорил спокойно, несмотря на растущее раздражение. – Уже недалеко.

Генри покачал головой:

– Я почувствовал, она шевелилась. Она просыпается. Я знаю. Ты ее возьми. Дай мне фонарь.

Он с трудом выговаривал слова, и я понял, что он близок к обмороку.

Я сунул ему фонарь, поднял Эффи со снега и снова натянул шляпку на ее распущенные волосы. Генри позади меня рылся в карманах. Достав пузырек с хлоралом, он опрокинул его в рот. Потом дрожащими пальцами сумел кое-как зажечь фонарь и, бросив последний взгляд назад, прошел за мной в ворота кладбища.

48

Оставив за стенами кладбища ледяной хлыст ветра, мы очутились в невероятной, оглушающей тишине. Небо над головой – разрозненная снежная мозаика. Ни луны, ни звезд, лишь темные хлопья мотыльками летели на свет фонаря. Земля под ногами мертвенно-бледная, словно луна, – казалось, они с небом решили поменяться местами на эту чудовищную ночь.

Я смотрел в спину идущего впереди Харпера. Несмотря на глубокий снег, он шагал широко и быстро; он нес Эффи на руках, и ее волосы саваном спадали на его ладони и запястья. Впервые в жизни меня охватила внезапная зависть к этому человеку, который, похоже, не испытывал ни страха, ни раскаяния, ни вины. А ведь он был виновен ничуть не меньше меня, но он как будто признал свою вину, примирился с ней… Как же мне хотелось быть Мозом Харпером! Но когда хлорал начал действовать, я обнаружил, что вновь способен принимать чудовищность того, что мы совершали. Погруженный в молчание, я осознал, что смотрю в глаза Тайне, я возвращался сквозь приливы и течения, по которым уже плыл однажды, сквозь воды моего детства и моего греха, назад, в комнату с бело-голубой дверной ручкой, к истоку моей ненависти и страдания… к моей матери.

Я давно перестал чувствовать холод. Пальцы на руках и ногах покалывало, но остального тела не было – я парил в нескольких дюймах над снегом, чуть задевая тонкий наст. Я понял, что апостол Павел был прав: первородный грех передается душе через тело. И вот я был вне своего тела и чувствовал себя чистым; слово «убийство» плясало передо мной, озаряемое вспышками яркого света. Если долго и пристально смотреть на слово, оно теряет всякий смысл.

Я помню, как мы прошли мимо ливанского кедра; свет фонаря выхватывал из темноты силуэты запорошенных снегом гробниц по обе стороны дорожки. Потом Харпер остановился, сбросил с плеча в снег сумку с инструментами и повернулся ко мне.

– Накройте фонарь, – бросил он. – И следите за тропой. – Кивнув на вход в склеп перед собой, он аккуратно опустил Эффи наземь и начал рыться в сумке. – Никто не приходит к этой могиле, – объяснил он. – Все родственники умерли. Это идеальное место.

Я не ответил. Все мое внимание сосредоточилось на маленькой гробнице: что-то вроде часовни, на крошащемся камне готическим шрифтом красовалась фамилия Ишервуд. Я поднял фонарь повыше, и в дальней стене вспыхнуло витражное окно. У окна стояла полусгнившая скамеечка для ног, обивка из роскошной парчи от времени и сырости превратилась в тончайшее кружево. Моз без труда открыл дверь и руками в перчатках стал выгребать снег и листья, покрывавшие мраморный пол.

– Видите? – спросил он, не оглядываясь. – Вот тут открывается. – Через его плечо я разглядел мраморную плиту, чуть светлее остальных, в которую было вделано железное кольцо. – Там, внутри, должно быть, дюжины покойников, – продолжил Моз, подсовывая под край плиты небольшое зубило. – Черт! – раздраженно воскликнул он, когда зубило выскользнуло из ладони. – Эту давно запечатали, накрепко. Придется отколоть камень.

Ночь вдруг вцепилась мне в горло, как голодный волк. Окоченевшие члены снова обрели чувствительность, я вспотел. Я знал, что? мы обнаружим в гробнице, когда Моз наконец откроет ее. Затхлый воздух обжег легкие; кажется, я уловил слабый запах жасмина и жимолости…

И тут Эффи шевельнулась.

Я знаю, что шевельнулась, – я видел. Она чуть поменяла позу и уставилась на меня страшными бронзовыми глазами. Говорю вам, я это видел.

Харпер стоял к ней спиной. Ему удалось приподнять мраморную плиту, и теперь он пытался сдвинуть ее, чтобы открыть вход. Он пыхтел, выдыхая бледный пар, точно дракон. Услышав мой крик, он обернулся на дорожку, высматривая свидетелей.

– Она проснулась! Она двигалась!

Харпер нетерпеливо отмахнулся. Но она правда двигалась! Вначале почти незаметно, однако я догадывался о тайной ненависти, что змеей разворачивалась в ее тонком белом теле; ее лицо было лицом моей матери, лицом Присси Махони, куклы Коломбины и мертвой шлюшьей дочери, их губы двигались в унисон, произнося черное заклинание, словно по их приказу разверзнется земля и фонтан крови выплеснется на незапятнанный снег… Наконец и Харпер заметил: сонный поворот головы под темным плащом, судорожно сжимающиеся кулаки. В одну секунду он оказался рядом с пузырьком опия, одной рукой обнял ее за плечи. Она что-то бормотала невнятным голосом спящего ребенка:

– Мо… оз, я…

– Шшш, тише. Засыпай, – ласково сказал он.

– Нет… я не… я не хочу…

Она боролась со сном и постепенно приходила в себя. Голос Харпера в полумраке был нежным, чарующим:

– Нет, Эффи… засыпай… шшш, засыпай…

Ее глаза распахнулись, и в этот миг в ее расширенных зрачках я узрел Око Бога. Я чувствовал, как Его взгляд фокусируется на мне, будто луч солнца сквозь увеличительное стекло. Я видел его безмерное, чудовищное равнодушие.

Я закричал.

49

Ругаясь про себя, я пытался говорить нежно, успокоить ее. Черт бы ее побрал! Еще пара минут, и дело было бы сделано. Я натянул ей на лицо плащ, чтобы ограничить живительное действие холода, обнял ее и тихо зашептал. Но Эффи быстро приходила в сознание, глаза ее двигались под опущенными веками, дыхание учащенное и неровное. Одной рукой я открыл бутылочку с опием, уговаривая ее выпить несколько капель.

– Давай, Эффи… шшш… просто выпей это… давай, вот умница.

Но я не смог убедить ее принять настойку. Вместо этого – вот катастрофа – она заговорила.

Генри стоял неподалеку; он запаниковал, когда Эффи открыла глаза, и отбежал на несколько шагов к дорожке, но все еще был в пределах слышимости. Я понимал: если она хоть словом обмолвится о нашем плане, Генри, невзирая на свое состояние, моментально догадается и об остальном. Я крепче обхватил Эффи, пытаясь заглушить ее слова.

– Давай, – сказал я настойчивее. – Выпей это и не шуми.

Ее глаза впились в меня.