толкались здесь уже почти час, но я была рада, что приехала заранее, потому что охрана тормознула меня на входе. То ли мой амулет правды, то ли определитель смертельных чар подействовал на их детекторы — не знаю, но других активированных амулетов у меня при себе, считайте, не было. Не думала, что трое типов в форме станут перерывать мою сумку, когда я еду встречать брата. Дженкс зато развлекся: больше никого не обыскивали.
Пикси торчал сейчас в конце коридора у цветочной тележки, без малейших признаков медового похмелья. Убалтывал продавца дать ему спор папоротника, если он соблазнит сколько-то провожающих купить розы улетающим подругам. Когда мы проезжали лавку амулетов, он еще был в отключке, и я не остановилась ни там, ни у библиотеки. Но если он добудет споры папоротника, он будет счастлив и доволен.
В продуваемом сквозняками терминале было холодно, но куда теплей, чем в сине-серо-белом мире за громадными стеклами окон. Машины расчищали дорожки, и сугробы по обочинам просто манили в них поваляться. Люди вокруг меня делились на агрессивно-спешащих, устало-раздраженных и нервно- ожидающих. Я попадала в последнюю категорию. Пока я дожидалась, чтобы самолет Робби сел и разгрузился, меня пробрала нервная дрожь — впрочем, отчасти она могла объясняться остаточной тревогой после обыска на входе.
В авиации всегда хватало работников-колдунов, что на земле, что в воздухе, но в Поворот они захватили господство и уже не отдали, добившись постепенно закона, по которому на каждом пункте досмотра должен присутствовать как минимум один/одна высококвалифицированный колдун/ведьма. Еще до Поворота ведьмы использовали детекторы сильной магии наряду с обычными металлодетекторами, и то, что выглядело случайной проверкой безобидных с виду лиц, частенько бывало неафишируемым поиском контрабандных магических средств. Почему остановили меня, я не понимала, и меня это тревожило. Я постаралась разгладить лоб и успокоиться. Если Робби летит не первым классом, ждать еще долго.
Навязчивый, слишком сладкий аромат корицы и густой запах кофе вносили в растущее напряжение успокаивающую нотку. Шум разговоров резко усилился, когда открылась дверь и в нее протолкался первый зевающий пассажир, с остекленелыми глазами рванувший к конторке проката авто. В паре футов от меня стояла мамаша с тремя детьми мал мала меньше — наверное, встречали отца. Старший карапуз выкрутился из материнской руки и побежал к стеклянной стене; я вздрогнула, когда мамаша поставила круг, мгновенно остановив беглеца.
Мои губы изогнула улыбка: малыш, визжа от разочарования, колотил по тонко мерцающему барьеру, светящемуся бледно-голубым светом. Вот о чем мне не приходилось волноваться, когда я была маленькой, — мама круги ставила хуже не придумаешь. Впрочем, я до трех лет все равно не ходила, слишком была больна, чтобы тратить силы на что-то, кроме выживания. Чудо, что я пережила свой второй день рождения — чудо незаконной медицины, о котором я каждый раз с тревогой вспоминаю, проходя, к примеру, через детекторы сильной магии. Обнаружить манипуляции, проделанные с моими митохондриями, невозможно, но я все равно трушу.
Я переступила с ноги на ногу. Очень хочется скорей увидеть Робби, но вряд ли стоит ждать приятного от сегодняшнего ужина. Хорошо хоть Маршал отведет от меня часть огня.
Обиженный вопль малыша сменился радостным криком узнавания. Я повернулась — его мать как раз снимала круг. Она сияла и выглядела настоящей красавицей, несмотря на усталость от необходимости удерживать трех активных карапузов в рамках социальных норм. Малыш из круга побежал к привлекательной молодой женщине в деловом костюме. Она наклонилась взять его на руки, и все пятеро соединились в островок счастья, перемешавшись в беспорядочной радостной суете. Женщины обменялись искренним поцелуем и та, что в костюме, сменила супермодную сумку на лепечущего младенца. Все это смотрелось шумно, суматошно и донельзя хорошо.
Они направились к выходу, и моя улыбка медленно увяла. Мысли обратились к Айви. У нас никогда не было и не будет таких откровенных отношений, в которых можно занять определенное место и вписаться в признаваемые обществом рамки. Не то чтобы я стремилась к чему-то столь традиционно нетрадиционному… Какие-то отношения у нас с Айви есть, но если мы попытаемся подогнать их под представления Айви или зайдем за границы моего допустимого, они разлетятся к чертям.
Я ощутила какой-то призыв — не словесный, а более глубинный, отвела глаза от удаляющихся спин счастливой парочки — и увидела собственного брата. Я улыбнулась. Он еще не вышел из туннеля, но заметно возвышался над стоящими перед ним. Рыжая копна на голове как яркий флаг, а еще он отпустил куцую бородку. В черных очках Робби казался почти крутым — разве что веснушки мешали. Улыбка у него стала до ушей, когда он поймал мой взгляд, и я отлепилась от колонны: в пятках уже щекотка началась от нетерпения. Господи, как я по нему соскучилась!
Наконец народ между нами рассосался, и мне стала видна узкоплечая фигура Робби. Он был в легкой куртке, с гитарой и с блестящим кожаным рюкзаком на плече. На выходе из туннеля он остановился и поблагодарил низенького, неловкого типа, похожего на коммивояжера — тот протянул ему что-то из багажа и канул в толпу. Наверное, сумку пронес, чтобы Робби не застревать на контроле.
— Робби! — крикнула я, не в силах удержаться. Он улыбнулся шире. Длинные ноги мгновенно преодолели разделяющее нас расстояние, он бросил свои пожитки и обнял меня.
— Привет, сестричка! — сказал он, еще раз со всей силы меня сжал, выпустил и отступил. Вокруг текла толпа, но никто не обращал на нас внимания. Такие радостные встречи происходили тут и там по всему терминалу.
— Хорошо выглядишь, — сказал он, ероша мне волосы, за что получил тычок в плечо. Кулак мой он перехватил, но уже после того, как я попала. Он посмотрел на мою руку и улыбнулся, заметив деревянное колечко на мизинце.
— Веснушки по-прежнему не любишь? — спросил он.
Я пожала плечами. Не говорить же, что веснушки пропали в результате побочного действия демонского проклятия? Вместо разговоров я еще раз его обняла, отметив, что мы почти одного роста, если я на каблуках, а он… в летних туфлях? Засмеявшись, я оглядела его с ног до головы:
— Ты себе задницу отморозишь.
— И я тебя люблю, — отозвался он, с широкой улыбкой снимая и убирая в карман очки. — Будь снисходительной, сестрица. Я вылетал в семь утра при семидесяти двух градусах[3]. Ночь не спал, не считая четырех часов дремы на борту, и сейчас свалюсь с ног, если не доберусь до кофе. — Он наклонился за своей гитарой. — Мама по-прежнему вместо кофе варит жидкий асфальт?
Улыбаясь как ненормальная, я подхватила большую сумку, живо вспомнив, как несла его вещи в последний раз.
— Лучше здесь где-нибудь выпьем. Мне еще Дженкса надо подождать, пока он с делами закончит, и я бы хотела с тобой поговорить насчет мамы.
Робби бросил попытки ухватить рюкзак и гитару одной рукой и выпрямился, встревоженно глядя зелеными глазами:
— А что с ней?
Я на миг непонимающе на него вытаращилась, потом поняла, как прозвучали мои слова.
— Ничего. Довольна жизнью, как тролль под платным мостом. Что там у вас было, кстати? Она вернулась загорелая, напевая песенки из телевизионных шоу.
Робби забрал у меня сумку и мы свернули к ближайшей палатке с кофе.
— Это не из-за меня, — признался он. — Это все ее… э-э… спутник.
У меня брови насупились и пульс участился. Таката. Так я и думала. Она ездила на Западное побережье развлечься с дружком студенческих времен, а я не знала, как к нему относиться. То есть я знала, кто он, но не знала его.
Мы молча встали в очередь. Стоя плечом к плечу с Робби, я вдруг заметила, какие мы высокие. Таката нам обоим приходился биологическим отцом — любовник студенческих лет, давший маме детей, которых не мог дать ее муж-человек — лучший друг Такаты, кстати сказать. Таката сбежал, разменяв жизнь на славу и деньги, вплоть до того, что волосы выкрасил и имя сменил. Я не могла о нем думать как об отце. Мой настоящий отец умер, когда мне было тринадцать, и ничто на свете этого не изменит.
И все же, стоя теперь рядом с Робби, я исподволь на него глядела и видела в нем старого рокера. Да
