раз, ударник делает последний удар, и вот я один, я тяну последнюю ноту, тяну ее, давая последнему звуку раствориться в воздухе, и песня заканчивается.
А потом я опускаю щиток.
А потом раздаются овации.
А потом я поворачиваюсь и ухожу.
Я прошагал в заднюю комнатку, спустился по лестнице в женскую раздевалку, сел на лавочку, где лежала моя одежда, поднял щиток, наклонился вперед, и меня вырвало, я опустился на колени, из меня на дощатый пол вырывались потоки пива, вина, спирта и всего того, что целую осень во мне копилось.
Вот это я и помню. То есть, по-моему, это я как раз запомнил хорошо. В какой-то момент время побежало очень быстро, или мозги заработали медленнее. Но я точно помню, что я стащил наконец с себя костюм, сунул голову под душ, открыл кран и на голову мне полилась ледяная вода. Помню, что я переоделся, забросил костюм в сумку и вылез в окно, сквозь метель дополз до дому, шесть километров с мокрой головой, заболел, провалялся неделю дома, встал с постели только за пару дней до Рождества, пошел к Йорну, а тот не знал, что и сказать.
– Надо же, – только и смог произнести он. – Господи!
Я ничего не ответил.
– Но, Матиас, почему же ты раньше ничего не рассказывал?
– А зачем?
– Но, господи, мы же можем создать группу, я – на гитаре, Роар на ударных, а ты…
– Господи, Матиас, ты должен петь. Черт, в этом же нет ничего плохого. Я такого не слышал уже… ну, не знаю сколько, но довольно давно.
– Нет, – повторил я.
– Нет?
– Нет.
– Точно нет? Или просто нет?
– Точно нет.
– Ну и чем же ты тогда собираешься заниматься, чтобы всенепременно раскрыть свои возможности?
– Буду садовником.
– Садовником?
– Да.
Мы сидели и пялились в потолок, Йорн ставил пластинки, а к вечеру пришел Роар, который сказал примерно то же самое, а я опять ответил, что не буду этим заниматься, и попытался объяснить, как я вижу свою жизнь, медленно, но верно рассказал им о своих планах стать садовником, планах, окончательно сформировавшихся у меня в голове в последние недели, но впервые появившихся почти три года назад. Я рассказал о Хелле, рассказал больше, чем рассказывал за последние десять лет, я словно сбросил на них своего рода информационную бомбу.
На малый сочельник[19] я опять пошел к Йорну, мы сидели с его родителями внизу, в гостиной, пили пиво, смотрели «Графиню и дворецкого» – фильм уже тогда немного устарел, – и я все думал о том, где эти люди сейчас, вот графиня – стала ли она настоящей звездой или оказалась актрисой-однодневкой? И дворецкий – что с ним теперь? Может, он наряжает елку и вспоминает о былом успехе? Знает ли он вообще, что эту пьеску показывают в Норвегии на каждый малый сочельник и она стала какой-то традиционной формальностью? Я потопал по снегу домой мимо «пивного дворика», где пиво продавалось даже после часу дня по субботам, а потом поднялся к школе Кампен, на улице было темно, школьный двор завален снегом, и фонари выхватывали из темноты белые хлопья, бесшумно опускавшиеся на землю. Я набрал в пригоршню снега, слепил из него снежок и, высоко подкинув его, зашвырнул на крышу начальной школы, посмотрел, как он падает и разбивается, а потом пошел дальше. И тут кто-то окликнул меня:
– Эй, подожди.
Кто-то бежал ко мне.
Хелле бежала ко мне.
Ну конечно, это Хелле бежала.
Так оно и было.
Повернувшись, я ждал, когда она догонит меня, потом набрал еще одну пригоршню снега и начал мять его варежками.
– Куда ты пропал? Тогда, на балу? – спросила она, подойдя поближе. – Ты сразу исчез.
– Меня вызвали обратно на Землю.
– Ты так хорошо поешь.
– Спасибо. А ты где была?
– Я осталась на балу, – она засмеялась, – когда ты ушел, все затихло. Группа больше так и не играла. Вместо нее был диджей. А где ты научился так петь?
– В Стурхауге.
– Ничего лучше я не слышала!
– Правда?
– Да. А ты сможешь забросить этот снежок на крышу?
– Наверное, смогу.
– Если сможешь, получишь приз.
– Идет.
На ее ресницы, должно быть, опускались снежинки, и она могла бы смахнуть их своими красными варежками, но не смахивала. Сняв одну варежку, она потерла нос, затем надела ее назад и поежилась от холода. Я долепил снежок и закинул его на крышу. Шлеп.
А потом она обняла меня и поцеловала.
И я обнял ее.
Вот так, на малый сочельник, мы с Хелле и начали встречаться.
На Рождество мы с мамой и отцом сидели в гостиной и смотрели диснеевские мультфильмы.
Это было замечательное Рождество, и я получил в подарок то, что хотел.
Новый год мы встречали вместе с Хелле, на Мадла, ночевал я у нее дома, а наутро мы ели свежие булочки, испеченные ее отцом, у которого было тогда хорошее настроение, и первые январские дни я провел у них.
Хелле. Из Аугленда. Хелле, чей отец работал в полиции, а мама преподавала географию в университете. Хелле, у которой была комнатка на чердаке, которая слушала «Полис» и которая постоянно ходила в кафе «Стинг» пить красное вино. Хелле, которая стала моим миром, его душой, вплоть до того самого дня, когда она потопила весь корабль целиком, безвозвратно, так что не уцелел ни один человек, даже крыса.
Занятия опять начались во вторник, и я помню, что когда тем утром я зашел в класс, все затихли. Разговаривали со мной по-прежнему только Йорн, Роар и Хелле, но когда во дворе я вдруг поворачивался, то ловил на себе взгляды, они мне дырку в спине просверлили. Когда я шел на урок по коридору, те, кто был в коридоре, отходили, уступая мне дорогу. Проходили недели и месяцы, а ситуация только ухудшалась: я вдруг стал необыкновенно популярным, на каждой несчастной перемене со мной заговаривали о том, как я пел, а я выходил на улицу и мерз там, пытаясь казаться незаметным, но, естественно, безуспешно. Мир открыл для себя Матиаса, и с этим почти ничего нельзя было поделать. Поздно было раскаиваться в своем поступке, даже учителя стали обращать на меня больше внимания и чаще спрашивать. Я чувствовал, как стены подступают все ближе и ближе, загоняя меня в угол, даже если я находился в просторном помещении, и поэтому, наверное, однажды посреди одной из бессмысленных бесед с человеком, которому вообще-то не было до меня никакого дела, я решил, что больше никогда не
