ослом и даже постучал согнутым пальцем по лбу. Габи хотел было дать ему тумака, по тут Черник принялся объяснять, что брат Шлампетер говорил ему, будто во всем виноваты евреи: из-за них, мол, и война и вообще все беды, и мы, дескать, должны быть благодарны Гитлеру за то, что он сразу распознал это. Вот немцы и приказали всем евреям носить на груди желтую звезду для того, чтоб их можно было отличить и задержать, если они попытаются сбежать. Но как бы то ни было, скоро с ними окончательно разделаются: всех арестуют и казнят… Понятно?
Услыхав слова «Гитлер» и «немцы», Габи больше уже ни о чем не расспрашивал Черника, потому что сразу же вспомнил о Пушке с перевязанной лапой и подумал, что, наверно, и Пушок во всем виноват, так как немец в черной форме хотел пристрелить его… Да и, пожалуй, самому Габи тоже надо носить желтую звезду, если выяснится… Вспомнил он и о Яноше Чепане, по имени Андраш Келемен, в сером пальто и черной шляпе, и о кровяных тельцах…
Вот почему, возвращаясь домой, он всякий раз приветливо махал рукой тем, у кого замечал желтый орден. А когда увидел Дуци с такой же звездой на груди, то не стал дергать ее, как обычно, за косички, а позвал ее в кухню и показал Пушка.
— Видишь, у нас есть собака, — сказал он ей. — Она очень нам нужна. Ей бы тоже надо носить вот такую звезду, потому что ее хотел убить немец. Но мы ее спасли. Правда, Пушок?
Но Пушок ничего не ответил, только вильнул хвостом, а потом, улучив момент, лизнул Дуци в щеку и с довольным видом улегся на свое место.
Глава третья ДУДИ ИСЧЕЗАЕТ
Как бы то ни было, а Пушок все же доставлял Габи немало хлопот. И не потому, что он был злым или коварным щенком — совсем нет. Да и с чего бы ему быть злым? Ведь на него и смотреть-то без смеха нельзя! Вот прыгает он на трех лапах, поджав под брюхо заднюю лапу; левое ухо опущено, правое торчком стоит, голова круглая, как шар, нос — пуговка, будто пришит нитками, а глаза-бусинки так и светятся любопытством. Ясное дело, он такой, что если уж кого-нибудь полюбит, то готов за него в воду прыгнуть, хоть до воды он не большой охотник. Зато кого возненавидит, то пиши пропало: ни косточками, ни корочками от сала, никакими другими вкусными вещами и даже сахаром дружбу его не завоюешь — хоть и возьмет из рук этот лакомый кусочек, но непременно зарычит. Что тут поделаешь, такая уж у него натура.
Например, едва увидев и обнюхав Дуци, он сразу же принял ее в свое маленькое сердце. И стоило услышать ему голос Дуци, как он покидал даже Габи и мчался к ней. Этак остановится перед ней на трех своих лапах, склонит голову набок, опустит левое ухо, навострит правое и давай вилять белым как снег хвостом, как бы говоря: «Что ты там стоишь, Габи? Иди сюда, здесь веселее».
А вот Эде невзлюбил. Как только заметит его, тут же начинает рычать и заливисто лаять. Габи мог бы поклясться, что в таких случаях Пушок так же косит глазами, как Эде, но делает это лишь для того, чтоб позлить его побольше.
По вечерам, когда объявляли воздушную тревогу, Пушок, разумеется, тоже ковылял в подвал, усаживался в сторонке я ждал.
Когда наконец в подвал спускались Комлоши, Пушок тотчас же начинал дергать Габи за брюки: значит, звал его присоединиться к Дуци. Надо сказать, что Пушок не обращал ни малейшего внимания на то, что у Комлошей красуется на груди желтая звезда. Ему, видимо, было наплевать, что с ними, как с виновниками всех их несчастий, запрещалось разговаривать.
И во имя мира, а вернее, из-за Дуци Габи вставал и шел с Пушком к Комлошам. И это было бы еще полбеды, хотя старший по дому, Тыква, вечно ворчал в усы: почему, мол, этот щенок дружит с «звездными»? А между тем «этот щенок» дружил не только с Дуци, но и с Габи, и с братьями Шефчиками, и с Денешем, и с Дюрикой. Не дружил он лишь с любимчиком Тыквы — Эде. И это грозило уже бедой.
Настоящая же большая беда пришла позже, когда, глухо ухая, заговорили зенитки и мощные разрывы бомб сотрясли стены подвала. В таких случаях Пушок обычно покидал своих закадычных друзей и с громким лаем подскакивал прямо к Розмайерам. Остановившись перед ними, он задирал вверх морду и принимался пронзительно выть и лаять.
Эде в страхе поджимал под себя ноги, а господин Розмайер набрасывался на щенка с криком: «Вот я задам тебе, тварь ты этакая!» — но Пушок нисколько его не боялся и лаял еще яростнее, еще злее.
И вот в один из этих вечеров в подвале чуть было не началась паника. Впрочем, на это были свои причины.
Разумеется, момент был не из приятных: наверху хлопали зенитки, слышались гулкие разрывы бомб. Пушок, по обыкновению, подскочил к Эде, скосил глаза и собирался было залаять, как вдруг произошло нечто необычное и страшное.
В этот самый момент в подвал, словно пронизав толстые стены и своды, ворвался леденящий, хватающий за сердце звук. Звук этот напоминал чем-то монотонный, не слишком громкий свист. Причем, родившись на высокой ноте, он забирался все выше и выше, пока не превратился в громкое и устрашающее у-у-у-у-у-у… Это зловещее завывание проникало всюду и, добравшись наконец до людей, охватывало их души леденящим холодом.
Обитатели подвала все, как один, повскакали со своих мест, будто связанные одной невидимой нитью, ибо каждый знал, что звук этот не что иное, как звук падающей бомбы. Свист вдруг замер, и глухой удар потряс весь дом, от каменного подвала до черепичной крыши. Потом на какое-то мгновение воцарилась тягостная, пугающая тишина. Все бросились к двери, впереди Тыква в каске, а следом за ним остальные. Отталкивая друг друга, все ринулись вперед, чтобы как можно скорее, пока не взорвалась бомба, выбраться из обреченного на гибель подвала. Габи же все сидел на скамейке, судорожно вцепившись в мамину руку, потому что мама, как ни странно, не забыла, что в таких случаях всего страшнее паника, когда обезумевшие от страха люди готовы проложить себе дорогу хоть по трупам. Кроме того, она хорошо понимала, что если бомба действительно упала где-то рядом, то никакое бегство уже не поможет. Вот почему она, вдруг обессилев, неподвижно сидела на скамейке рядом с Габи и ждала… Ждала, что же произойдет…
А произошло вот что: в тот самый момент, когда все вскочили и через мгновение ринулись к двери, Пушок, этот ласковый и приветливый щенок, вдруг рванулся вперед и молча, яростно набросился на Эде. Позже господин Розмайер уверял, будто Пушок вцепился прямо в горло Эде, хотя, по правде говоря, он хотел его схватить всего-навсего за штаны. По всей видимости, он решил, что этот самый Эде, от которого так неприятно пахнет, виноват во всем случившемся. Ну, а коли так, разве можно дать ему убежать! Эде в ужасе пытался укрыться за папашиной спиной, но тот не обращал внимания на оскалившегося Пушка. Он пробивался к двери, отшвыривая в стороны тех, кто встречался на его пути…
Но охватившая людей тревога была напрасной — взрыва не последовало. Те, кто уже добрался до верхних ступеней лестницы, снова спускались вниз, уверяя с виноватой улыбкой, что ничего страшного не произошло.
Вот тут-то господин Розмайер и обрушил весь свой гнев на щенка. Он начал кричать, что эта гадкая тварь, этот страшный, кровожадный зверь хотел перегрызть горло маленькому Эдушке! Да и не мудрено: разве можно ожидать иного от такой собаки, которая так и льнет к лицам с желтыми звездами. Он разделается с ней, убьет, растопчет, а если нет, то завтра же сообщит немцам и живодеру о ее существовании.
Пушок, этот «кровожадный зверь», скосив глаза и склонив набок голову, удивленно слушал некоторое время господина Розмайера, а затем залился звонким лаем. Как ни успокаивал его Габи, он не переставал лаять. Только вой сирен, возвестивших о том, что опасность миновала, положил конец перепалке между Пушком и господином Розмайером. Но даже после отбоя, когда господин Розмайер уже поднимался по лестнице, он то и дело оборачивался назад, что-то выкрикивая. А Пушок в ответ злобно рычал.
