— Немедленно отправляйся домой! — строго приказал ей Габи и, осмотревшись, сердито спросил: — Кто это придумал?
— Я! — горделиво откликнулся Шефчик-старший. — А тебе разве не нравится?
— Нет. Ни капельки, — резко ответил Габи. — Для чего так спешить?
Дуци расплакалась. Шефчик негодовал. Никто не понимал Габи, настойчиво выпроваживавшего Дуци из их дома.
В этот момент у Розмайеров заревело радио, о котором ребята совсем забыли.
«Самолеты-перехватчики, заградительный огонь!» — гремело оно по-венгерски и по-немецки так громко, что стены старого дома, казалось, дрожали.
— Слышите? — осведомился у ребят Габи.
Те непонимающе смотрели на него.
— Радио опять говорит по-немецки, — пояснил им Габи.
— Подумаешь, какая беда! — заносчиво бросил Шефчик- старший. — Это еще ничего не значит.
— Не знаю точно, — признался Габи, — но все это неспроста. Утром-то оно говорило только по- венгерски, а не по-немецки. Подождите, я сейчас.
В репродукторе гремела медь военного оркестра. Играли немецкий военный марш. Марш сменила песня, которую пел пьяный фельдфебель, расстрелявший пианолу.
Габи выбежал во двор.
В широко распахнутом окне появился Эде. Завидев Габи, он осклабился и поманил его к себе пальцем. Рядом с ним выросла фундаментальная фигура Розмайера. Скрестив руки, он застыл в окне с таким победоносным видом, будто считал себя по меньшей мере неким великим полководцем.
На балконе, весь сияя, появился старший по дому Тыква. Он что-то сказал возвращавшемуся домой господину Теребешу, и тот внимательно посмотрел во двор.
Габи казалось, будто все они таращат на него глаза, довольные и торжествующие. Тогда он гордо вскинул голову, повернулся и поспешил под лестницу.
Он строго-настрого приказал Дуци сию же секунду бежать домой, пока ее не заметили. А не то, пожалуй, будет поздно, потому что стряслась беда. Какая именно, он еще и сам точно не знает, но раз господин Розмайер, Эде, Тыква и его превосходительство Теребеш радуются, значит, так и есть.
Дуци убежала, а ребята молча и угрюмо разошлись по домам.
Рев радиоприемника стал глуше, так как Розмайеры закрыли окно. Весь дом как бы застыл в тревожном, тоскливом ожидании. Вечерело. На октябрьском небе зажигались первые молчаливые звезды, темные окна безмолвно уставились во двор. В комнатах тоже царила гнетущая тишина. Только громко тикали часы да прерывисто и приглушенно звучал кое-когда чей- то голос, еще резче подчеркивая тишину.
Так, в этом грозном, гнетущем молчании проходили дни, нескончаемо длинные дни. Габи даже хотелось, чтоб снова завыла сирена, снова заухали зенитки, засвистели бомбы, лишь бы кончилось это удручающее безмолвие. Иногда ему мерещилось, будто где-то звучат голоса, и тогда он вскидывал голову и смотрел на родителей: слышат ли они? Но нет, они ничего не слышали, — наверно, у него просто звенело в ушах от напряжения. Так он ошибался несколько раз… Но вот однажды встрепенулась и мать. Подняв глаза от шитья, она спросила:
— Что это может быть?
Со двора доносились едва различимые человеческие голоса.
— Я сбегаю посмотрю! — воскликнул Габи и опрометью выскочил из комнаты.
Голоса доносились со второго этажа. Глаза у Габи не сразу освоились с темнотой. Но потом он заметил, как на балконе мечется чья-то уродливая тень и что-то выкрикивает. Приглядевшись попристальнее, Габи разглядел Теофила Шлампетера, зеленорубашечника, в своих подкованных сапогах и в черных галифе. На плече у него висел автомат. Изогнувшись, он во всю глотку торжествующе вопил:
— Мира нет! Нет мира! Ми-ра не-ет!
Глава шестая ИТАК, НАЧАЛОСЬ
Рано утром Габи сел за донесение. Открыв тетрадь, он взял карандаш и задумался: о чем же, собственно, писать? Но писать нужно — в этом он был уверен. Пожалуй, прежде всего следует написать, что вчера вечером радио сто раз напоминала какому-то генерал-полковнику о необходимости «незамедлительно прибыть в Будапешт». Потом радио заладило без конца: «Внимание, внимание, слушайте важное сообщение…» — и наконец объявило, что 15 октября 1944 года власть в Будапеште, а может, и во всей Венгрии захватили нилашисты… Но ведь об этом движению Сопротивления известно и без его донесения! Или, может, написать, что зеленорубашечник ушел из дому с автоматом и с тех пор все еще не возвратился? Кто знает, где он ходит и что делает со своим автоматом? Но самое главное, надо написать в донесении об этой тишине и темноте, которые повисли над домом. О том, что после бурной выходки зеленорубашечника все кругом притихло: молчал двор, молчали ночь и улица за воротами, молчало даже темное небо — всюду тишина и безмолвие, будто кто-то соорудил над домом огромный стеклянный колпак и сквозь плотные стены этого колпака не проникало ни единого звука. И все вдруг стало каким-то бесцветным и будничным. Даже октябрьское утро было сереньким, пасмурным, а темно-желтый диск солнца, так и не пробив пелену тяжелых облаков, лишь тускло вырисовывался на небе.
И вдруг в этом сумеречном утреннем свете зловеще сверкнул сталью ствол автомата, а застывшую тишину вспорол неистовый крик:
— Эй, вы! Все во двор! Пошевеливайтесь!
Тревожно зазвенел под тяжелыми ударами рельс. Какой-то долговязый зеленорубашечник со шрамом на лице с явным удовольствием колотил по рельсу.
А возле перекладины стоял наш старый знакомый Теофил Шлампетер и, размахивая кургузым автоматом, орал во всю глотку:
— Все немедленно во двор! Дети тоже! Живее!
Возможно, и этот набатный трезвон, и эти истерические выкрики не произвели бы никакого впечатления на людей, но вот с автоматом шутки плохи. Поэтому открывались двери в квартирах, и жильцы по одному, по двое спускались во двор. Скоро собрались все. Мама тоже взяла Габи за руку и повела его во двор. Они так и стояли, держась за руки, и ждали, что будет дальше. Долговязый наконец перестал трезвонить, подошел к Шлампетеру и взял автомат наизготовку. Шлампетер с ненавистью посмотрел на собравшихся. Привычным движением он медленно снял висевший на плече автомат и направил его прямо в грудь Габи — так по крайней мере показалось Габи. Габи чуть побледнел, крепко зажмурился и решил, что бояться не будет. И как только решил, страх сразу же прошел. Во всяком случае, он боялся меньше, чем когда-то боялся тот самый кривоногий, лепечущий от страха тип, которого они с дядей Варьяшем недавно поймали в подворотне. Припомнив это, он улыбнулся и подумал, что такого мерзкого субъекта не следует бояться даже в том случае, если он напяливает на себя зеленую рубашку и черные брюки, хватает автомат и начинает стрелять. Поэтому он смело открыл глаза и в упор посмотрел на зеленорубашечника, который размеренным и суровым тоном начал свою очередную речь:
— Эй вы, банда мерзавцев! Это вам так не пройдет. Кое- кому придется поплатиться. Их постигнет такая же, если не худшая, кара, чем… чем тех, кто носит желтые звезды… Вы подло украли у меня затвор автомата, злоупотребили моей добротой, зная, что я — человек мягкий и податливый. И когда наконец настал этот великий день, этот переломный момент в истории Венгрии, я, Теофил Шлампетер, пришел к братьям с испорченным оружием, как идиот. Мне пришлось стоять на посту, одолжив у соседа автомат, словно я какой-нибудь нищий бродяга! Вы мне дорого заплатите за это!
Произнося свою тираду, зеленорубашечник все больше и больше распалялся, все громче и громче кричал и, наконец, покраснев от натуги как индюк, заревел:
