пахнет духами шлюх, табачным дымом и свежеочищенной воблой!
— В реке Кола есть жемчуг? — удивленно спрашивает Штеге. Его не было с нами в тридцать девятом — сороковом годах, когда мы, немецкие солдаты, носившие финскую форму, действовали в тылу противника под командованием лопаря, лейтенанта Гури, в русских мундирах. Мы так часто меняли мундиры, что бывало нелегко вспомнить, на чьей мы, собственно, стороне.
— В Коле жемчуга почти нет, — объясняет Порта. — Но его довольно много в Умбе. Жемчужины очень красивые, овальные, с чем-то вроде пояска. Встречаются почти голубые. У лопарей есть для них особое название, но произнести его могут только лопари. Языки у них, как у оленей. Мы вытаскивали эти ракушки на лед и почти забывали, для чего находимся на Кольском полуострове, пока противник не начинал по нам стрелять.
— Да, в Финляндии у нас было прекрасное время, — говорит Старик с довольным вздохом. — Вечерами мы ели форель, которую ловили удочками. Лопарь Гури научил нас этому.
— Но лучше всего было, когда мы возвращались с задания, — радостно кричит Порта. — Если не появлялись точно вовремя, как железнодорожный экспресс, эти чертовы финны стреляли по нам. «Стой!» — кричали они по-русски и открывали огонь независимо от того, останавливались мы или нет. Но если Бог был на нашей стороне и мы возвращались своевременно, нас пропускали, усаживали на грузовики и везли в сауну, чтобы из нас вышла с потом вся вражеская грязь. В сауне мы пили снятое молоко, как финны. Только, черт возьми, до чего холодно было прыгать в озеро. В ледяной воде мошонка сразу же съеживалась, и медсестры спрашивали, не оставили ли мы, случайно, яйца в залог Сталину.
— А поварихи из других подразделений обращались с нами так, будто мы увешанные наградами оберсты, — довольно усмехается Малыш. — Мы были такими крепкими, что смеялись над работой пехотинцев. Финская — вот это была настоящая армия! Там были даже мундиры, которые впору мне.
— Интересно, что сталось с Гури, — задумчиво говорит Старик.
— Наверно, снова в армии, действует с новой группой в тылу противника, — высказывает предположение Барселона. — Возможно, теперь он уже гауптман[48] .
— Как думаете, нас могут снова туда послать? — спрашивает Малыш. — Летом там, должно быть, хорошо. Люди объедаются куропатками. Я слышал об этом от одного ефрейтора.
— И пользуются девицами, которые купаются голыми в озерах, — вставляет Порта с похотливым смехом. — Назовите меня лжецом, если я не могу вообразить идущую мимо женщину с колыхающимися телесами. Я взял бы ее прямо в сугробе с риском отморозить после этого свой таффарищ член.
По пути многие падают в снег. Мы равнодушно смотрим на них. Не успевает колонна скрыться из виду, как они покрываются легким, пушистым снегом. Очень скоро они умрут. Замерзнуть до смерти не так уж плохо. Хуже, если тебя спасут. Вы не знаете, что такое боль, если у вас не было гангрены после отморожения. Запах от нее жуткий. Ничто не смердит так отвратительно, как эта гангрена.
Мы останавливаемся в разрушенной деревне. До войны там, видимо, был небольшой железнодорожный узел. Все сожжено. Мы пытаемся сделать что-то съедобное из горелой кукурузы в одном из амбаров. Когда Малыш ломает зуб, прекращаем. Это все равно, что грызть гранит.
На одном из запасных путей мы обнаруживаем ряд теплушек и удивляемся, что они не сгорели, как все остальное. Осторожно обходим их. Раздвижные двери заперты на большие железнодорожные замки.
Порта пробует сбить один замок прикладом автомата, но он не поддается. Задумчиво чешет в своей взъерошенной рыжей шевелюре.
— Должно быть, в этих вагонах что-то ценное, раз они так тщательно заперты. Может быть, кремлевское золото, — шепчет он с блеском в глазах. — Я всю жизнь хотел иметь брусок настоящего золота. Думали когда-нибудь, что можно за него купить?
— Можно купить шлюху, — похотливо кричит Малыш и почесывает в паху рукояткой гранаты.
— Можно купить целый публичный дом и трахаться, пока пыль не посыплется из ушей, — усмехается Порта.
— Надеюсь, там еда, — бормочет жующий ремешок Штеге. — Я так голоден, что готов съесть дерево.
— Посмотри вокруг, — говорит Барселона. — Их тут столько, что тебе хватит на тысячу лет.
Мы толпимся вокруг Порты. Наше воображение воспламеняется. Чего только не рисуется ему лежащим в теплушке.
Малыш предполагает, что там глубоко замороженные шлюхи, которых нужно только разморозить перед использованием.
— Может быть, теплушки наполнены баландой, — кричит Порта. — Пресвятая Богоматерь Казанская, мы за три месяца пропустим через внутренности целое поле овса!
Никто из нас не готов сбить замок выстрелом. С теплушками нужно обходиться бережно.
Теплушки появились в России одновременно с железными дорогами. Изначально их строили для военных целей. Они представляют собой большие, прочные товарные вагоны из сибирского дерева. Посередине вагона стоит железная печка с выходящей через крышу трубой. Рядом с печкой дыра в полу, ватерклозет без воды. Практично и просто, как все в России. Там умещается сорок солдат, или восемь лошадей, или семьдесят заключенных, отправляемых на Колыму, в Новосибирск, в Читу или в другие места пребывания для тех, кто не согласен с большими людьми в Кремле. Когда солдат возили взад-вперед по бескрайним, поразительно красивым, но суровым просторам России, теплушки пахли соломой и сеном. Когда возили заключенных, теплушки воняли экскрементами. Труба туалета в полу вскоре затягивалась льдом, а от рыбного супа у заключенных начиналась диарея. Они мерли, как мухи. Их били, пинали, кололи штыками все, кто хотел продемонстрировать, что уж он-то никак не станет сочувствовать этим безумцам. В России так всегда было и всегда будет.
В теплушках возили царских солдат и заключенных по всей империи. Приказы царя неукоснительно исполнялись до одного мрачного октябрьского дня в семнадцатом году. Теперь в теплушках оказались свободные вчера люди. Царского орла заменили красной звездой. Во всех теплушках было одно общее: их пассажиры должны были умирать за отечество то ли на поле битвы, то ли в свинцовых рудниках.
Порта сбивает прикладом замок. Мы отодвигаем ломами раздвижные двери.
— Я съем свою каску, если здесь нет мороженого мяса, — кричит Малыш, жадно облизывая потрескавшиеся от мороза губы.
Мы ничего не ели пять дней. Отступая, русские взорвали продовольственные склады. Это давняя русская тактика — отступать с боями и все сжигать за собой.
Раздвижные двери медленно поддаются. Мы испуганно отскакиваем назад от выкатывающегося замерзшего трупа.
— Вот тебе и мороженое мясо, — разочарованно произносит Малыш. — Жаль, что мы не каннибалы.
Мы апатично сидим в снегу и делим остатки неприкосновенных запасов. В лесу злобно трещит пулемет. Это какой-то новый тип; звук такой, как у мотора гоночного автомобиля. Барселона совсем приуныл от разочарования пустой теплушкой. Он беззвучно плачет. Слезы опасны. Если они превратятся в лед, то могут вызвать слепоту. Поначалу страдавших слепотой из-за льда и снега отправляли на передовые медицинские пункты, но теперь санитары даже не трудятся их осматривать. Человеку конец, если друзья не возьмутся его вести. Куда ни взглянешь, повсюду бескрайние белые поля, и ты блуждаешь, словно мертвецки пьяный. Человека без друзей выталкивают из колонны и быстро забывают, как лежащих в сугробах мертвецов.
Если у человека есть какие-то силы, он плетется, пока не свалится в сугроб. Говорят, вдоль дороги к Москве лежат сто тысяч замерзших немецких солдат. Фюрер приказал не считать немецкие потери. Умирают только трусы. Немецкий солдат не позволит себе умереть. Это заявление вызывает много смеха.
Ведущий дневник Профессор не может удержаться от счета. Мы его предостерегаем. Он головой за это поплатится, если узнает офицер по национал-социалистическому воспитанию, а доносчики есть повсюду; люди, которых заставили стать доносчиками. От них никому не укрыться. Особенно опасны те, у кого есть сидящие в концлагерях члены семьи. Заложников стали брать и использовать с тридцать третьего года. Когда Профессор попал в пятую роту, он верил всему, что говорили национал-социалисты. Теперь, как и многие другие, излечился от этого. И верит только тому, что видит.
