Хайде нахмурился. Схватил несколько гранат, выдернул чеки, оттолкнул меня и помчался наверх. Стукнула отброшенная крышка люка, в отверстие полетели гранаты, и Хайде сбежал вниз еще быстрее, чем поднялся. Через несколько секунд раздалась серия оглушительных взрывов. Когда они затихли, Хайде двинулся вперед.
— Отлично, пошли туда.
Первым на сей раз шел Легионер. Для предосторожности он перед тем, как влезть в люк, дал по кругу очередь из автомата, но там не было никаких признаков жизни. Гранаты Хайде сделали свое дело. Кругом были кровь и трупы, будто в мясницкой лавке.
Мы встали на краю люка, и я заметил какое-то осторожное движение слева. Быстро повернулся и увидел русского лейтенанта, целившегося, сидя на полу, из большого револьвера. Отпрыгнул в сторону, пуля царапнула мою каску. Грегор тут же открыл огонь, и тот человек упал с кровавой массой вместо лица. В другом месте кто-то занес руку с гранатой, но Легионер подоспел со штыком. Эти люди были изранены, но нам пришлось идти по крови, выискивая живых и разделываясь с ними. Сибиряки сражались до самого конца. Однажды мы видели, как у одного из наших оторвало голову, когда он хотел дать воды раненому сибиряку. С тех пор мы не рисковали.
Когда я поднимался первым на третий этаж, крышка люка над моей головой осторожно приподнялась. Я увидел огромное лицо азиата и в ужасе замер, прижавшись к стене. Лицо оставалось на месте, узкие глаза сощурились в смешанном с изумлением страхе, когда этот человек увидел противника. Секунды две мы лишь глядели друг на друга. Потом моя правая рука непроизвольно взлетела, пальцы глубоко вошли в его раздувавшиеся ноздри, и я вытащил азиата через край люка. Он грохнулся на пол внизу, где ждал Хайде.
Теперь было не до медленного, осторожного подъема. Наверху раздавались звуки лихорадочной деятельности, я швырнул в люк две гранаты и бросился вниз. Взорвались они до того, как я достиг подножья лестницы, взрывной волной меня подбросило высоко в воздух, и я рухнул на пол вялой тушей.
Несколько секунд я лежал в полубессознательном состоянии в луже чьей-то крови. Когда смог заставить себя сесть и оглядеться, пыль уже оседала, и в огромном бункере стояла тишина. Грегор пил из фляжки, взятой у мертвого русского артиллериста. Легионер сидел на полу, дымя сигаретой. Понц с ошеломленным видом стоял, прислонясь к стене. А Хайде — Хайде с важным видом умывался в ведре ледяной воды! Смывал грязь с лица и рук, отирал одежду, чистил ногти, причесывался, приводил в порядок снаряжение… Пять минут усердного труда, и он вновь стал самим собой, образцовым прусским солдатом: волосы были приглажены все до единого, и даже ногти на пальцах ног стали блестеть.
Вызвали третью роту, чтобы удерживать бункер. В мирное время там работали заключенные, и в глубоких подвалах мы обнаружили множество трупов. У политзаключенных на одежде были нашиты зеленые круги, у уголовных черные[38]. Все были убиты выстрелом в затылок.
До прибытия третьей роты мы тщательно прочесали бункер в поисках мин-ловушек. Сибиряки из НКВД обладали таким фанатизмом, что даже Хайде в сравнении с ними казался тихим, миролюбивым человеком, и мы нашли несколько смертоносных свертков над дверями и под половицами. Этих сибиряков мы жутко боялись. Они не давали пощады даже своим и редко довольствовались тем, что расстреливали своих пленников, большей частью замучивали их до смерти. Тех, кто имел несчастье попасть к ним в руки живым, в лучшем случае вывешивали голыми за окно, обвязав проволокой лодыжки. Смерть наступала через шесть часов и была сравнительно легкой…[39]
Теперь, когда мы взяли бункер, пришла пора штурмовать завод. Подошла артиллерийская батарея и установила свои гаубицы. Когда двадцать четыре таких орудия одновременно стреляли, от грохота казалось, что настал конец света[40].
Первые наши атаки были мощно отражены. Сибиряки полностью проявили себя и сражались всеми средствами; мы царапали и кусали друг друга в кошмаре рукопашного боя, всаживали штыки в животы, рвали друг друга гранатами и снарядами; белый снег стал от крови малиновым, люди бились по лодыжку в месиве человеческой плоти. Но сибиряки все равно твердо держались. После каждой атаки нам приходилось отступать, теряя несколько сотен людей.
На девятый день мы перехватили одно из радиосообщений русских:
«Красный Октябрь, Красный Октябрь… вызываем базу. Нас по-прежнему атакуют, продовольствие на исходе. Долго продержаться не сможем. Просим разрешения оставить завод».
Эта весть нас очень приободрила. Раз грозные сибиряки повели речь об отходе, значит, положение их было еще хуже нашего. Незачем и говорить, что они получили категорический отказ: ни в коем случае не отступать; сражаться как настоящие советские солдаты и быть выше запросов желудка.
Еще несколько дней бесполезных боев, еще несколько сот загубленных жизней, и по-прежнему голодавшие сибиряки отражали наши атаки. Но их радиопросьбы стали еще более отчаянными: у них кончалось не только продовольствие, но и вода, многие убивали себя, будучи не в силах больше выносить жажду. Однако получили они бескомпромиссный, как и раньше, ответ:
«Солдаты, настало время показать себя достойными воинами Красной Армии! Продолжайте с честью сражаться, Сталин вас не забыл! НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ ОСТАВЛЯТЬ ПОЗИЦИЙ».
Русские держались еще три дня. Хотя психологическое преимущество было на нашей стороне, так как мы знали об их бедственном положении, сломить сибиряков мы не могли. Потом в эфир вышло последнее сообщение: боеприпасы кончились, просим разрешения сдаться. И опять пришел лицемерный ответ:
«Товарищи, советская власть отдает вам честь! Трудящиеся в долгу перед вами! Продолжайте сражаться! В разрешении сдаться отказано. СОВЕТСКИЕ СОЛДАТЫ НИКОГДА НЕ СДАЮТСЯ».
Вскоре после полуночи русские пошли в атаку. Бросались на нас в последнем, тщетном усилии с примкнутыми к незаряженным винтовкам штыками. Огонь наших пулеметов косил их волна за волной. Те, кому удавалось прорваться, сражались, будто дикие звери, намного превосходя наших солдат силой и яростью. Для изголодавшихся, полубезумных от жажды сибиряков та или иная смерть была неизбежной. Терять им было нечего, они уже все потеряли, и первая свирепая орда, прорвавшаяся сквозь пулеметный огонь, застала нас врасплох. На меня бросился сбоку русский офицер. Я повернулся к нападавшему, в панике ударил его ногой, сбил на землю, всадил ему в живот штык. И все-таки он нашел силы попытаться заколоть меня. Я посмотрел в сверкающие глаза на изможденном лице и совершенно обезумел от слепой ненависти. С диким воплем страха выдернул штык и полосовал его лицо, пока оно не превратилось в кровавую маску и огонь в глазах потух. Потом мне стало стыдно, но когда мы наконец ворвались на завод и увидели наших солдат, повешенных голыми за ноги, я ощутил прилив злобного удовлетворения своей местью.
Под громадными бездействующими машинами металлургического завода лежали русские, мертвые и умирающие. Тех, кто еще дышал, мы пристреливали. Они смотрели, как мы надвигаемся, и не просили пощады. Понимали, что это бессмысленно. Несколько еще способных двигаться покончили с собой до того, как мы подошли к ним. Бросились из окон или в лифтовые шахты.
К вечеру бой прекратился, большой завод «Красный Октябрь» был взят [41]. И все-таки удовлетворения победа нам не доставила. Как бы мы ни страшились и ни ненавидели сибиряков, они снискали наше уважение; в конце концов, они были побеждены не столько превосходящими силами, сколько обстоятельствами. С тех пор до конца войны их героическое сопротивление служило образцом для ободрения тех, кто терпел трудности: «Вспомните 'Красный Октябрь'! Раз они смогли, сможете и вы…».
Потом, расслабившись после чудовищного напряжения, мы разлеглись на полу, на верстаках или привалились к машинам. Порта апатично листал газету.
— Ну, что происходит в мире? — спросил Старик, держа в зубах погасшую трубку.
После нескольких недель ожесточенных боев всегда бывало трудно вернуться мыслями к общему
