получил только Старик. Писала жена, водившая в Берлине трамвай двенадцатого маршрута, и как только Старик прочел письмо, мы стали читать его по очереди.
«Дорогой Вилли!
Почему не пишешь нам чаще? Два месяца не было никаких вестей, и мы все очень беспокоились. Дня не проходит без того, чтобы узнать о чьей-то гибели, в газете сейчас списки погибших занимают пять страниц. Все постоянно раздражены, и на прошлой неделе у меня произошел несчастный случай. Попробую перевестись в кондукторши, вождение меня очень утомляет, работать теперь приходится по двенадцать часов. Дело в том, что нельзя найти работников, людей очень не хватает. Мужчин нет, остались только неспособные носить оружие, всех остальных забрали. Ганс Гильмерт убит под Харьковом. Пришли двое партийцев и сообщили Анне, она упала в обморок, и им пришлось везти ее в больницу. Они заботятся и о ее детях. Мы все в квартале хотели взять на себя заботу о них, только сейчас все решает партия. Помнишь Сокеса, который поселился по соседству? Он тяжело ранен в Греции. Труде сказали, что как только ему станет немного лучше, его отправят домой в Берлин. Однако не знаю. Иохим учится очень хорошо, его старую школу разбомбили, и теперь он в новой. Все здание рухнуло, половина детей погибла. Их откапывали всю ночь. Я чуть с ума не сошла, но, слава Богу, Иохим уцелел. Тем, кто остался жив, приходится ездить в школу в Грюневальд. Из-за этого нужно вставать на час раньше, но Герда Ильзе и я возим их по очереди. Приходится делать три пересадки, в Шлегизере это очень сложно, поэтому ездить сами дети не могут. Писала я тебе о девушке, которая исчезла еще в сентябре? Тело ее обнаружили в зоопарке, но убийцу еще не нашли. Я отдала увеличить и раскрасить твою моментальную фотографию, поэтому ты всегда с нами. Когда тебе дадут отпуск? Я тебя уже больше года не видела. Где ты? Ужасно не знать, это самое худшее. Все говорят о Сталинграде, надеюсь, ты не там, похоже, это сущий ад. Хоне, парень с четвертого этажа, приехал в отпуск, но через два дня пришла телеграмма с приказом вернуться в полк. Только он ушел, явилась полиция, его жена не знает, что случилось, и просто сама не своя. Она провела целый день в комендатуре, пыталась узнать, но ей ничего не сказали. Эта война жестока, всем приходится очень трудно, мужчины воюют, женщины ничего не знают, и даже дети гибнут. Нормы отпуска продуктов опять снизили. На той неделе я узнала, что на Тауенцинштрассе продавали из-под прилавка конину, но приехала туда поздно, она вся разошлась. Завтра поеду на Морицплатц, попробую купить без продовольственной карточки. Детям нужно мясо, сама я без него обойдусь. Вилли, пожалуйста, берегись там, что нам делать, если ты не вернешься? Опять завыли сирены, наверно, это английские самолеты, они всегда прилетают между пятью и восемью. Налетов у нас не было три дня, но я знала, что они снова появятся. Похоже, никак не могут оставить нас в покое. Напиши, пожалуйста, побыстрее, мы все шлем тебе наилучшие пожелания.
Лизелотте.
P.S. Не беспокойся о нас, с нами все в порядке, мы только ломаем голову, где ты».
Письмо Вилли мы читали долго и любовно. Письма редко приходили туда, и мы делились ими так же, как сигаретами. Письмо одному из нас было письмом всем. Притом письмо из дома было тяжким бременем для одного. Мы были жадны до новостей, но всякий раз, приходя, они нас расстраивали.
Мы приготовили сани и, как только стемнело, выехали. Ледяной ветер резал нам лица, наметал мерзлый снег большими холмами. Мы слышали орудийную пальбу в Ерзовке, откуда обстреливали Сталинград. Ходил слух, что в поселке Рынок заперта целая русская дивизия и что завод на острове Баррикады[20] разрушен. Кроме того, говорили, что 100-я пехотная[21] и румынская 1-я танковая дивизии уничтожены. Большей частью мы не верили тому, что слышали, — ни хорошему, ни плохому. Однако было фактом: 2-я румынская пехотная дивизия несколько дней назад столкнулась с русскими во время панического отступления по берегу Волги и была почти целиком перебита наступавшими немецкими войсками; трупы бросили на месте, чтобы отбить охоту от подобных фортелей. Командира дивизии повесили за ноги возле завода «Спартак», и он все еще гнил там у всех на виду.
Усталые, раздраженные, промерзшие до того, что чувствовали, как кровь леденеет в жилах, мы ехали на санях. Быть с пополнением на передовой требовалось к одиннадцати часам, до того, как русские начнут артобстрел. Они были до того пунктуальны, что по их артиллерии можно было проверять часы. Мы знали, что одиннадцать — крайний срок, но через Селиванов и Серафимович ехать было трудно, и требовалось постоянно быть начеку, чтобы не влететь на русские позиции со скоростью восемьдесят километров в час[22], не имея возможности остановиться, пока не окажешься в глубине их расположения.
На каждых санях ехало по тридцать пять человек. Везшие боеприпасы сани были третьими в колонне, это наименее уязвимое место наиболее уязвимых саней. На них ехал лейтенант Венк. Мы относились к нему с большим уважением и меньшим пренебрежением, чем к большинству офицеров. Собственно говоря, мы оказывали ему честь, считая одним из нас, потому что на фронте он был уже очень долго.
Порта ехал первым. Он постоянно играл роль миноискателя, словно бы чувствуя близость этих маленьких сюрпризов, которые партизаны оставляли для нас повсюду. Рядом с ним на переднем сиденье сидел за пулеметом Малыш, под рукой у него лежала кучка гранат. Грегор и я сидели, сжавшись, за спиной Порты, направив ствол пулемета вверх, готовые встретить любую атаку русских пехотинцев.
Езда на мотосанях, которыми управлял Порта, отнюдь не была приятной прогулкой. Эта штука весила три тонны, и он швырял ее вверх и вниз, вправо и влево с такой бесшабашностью, словно вел машину по увеселительному парку. Мы взлетали на холм, словно ядро из орудийного жерла, неслись вниз по другому склону и падали на ровную поверхность с сильным ударом. Порта так смеялся, что несколько раз терял управление, и мы мчались по сугробам со скоростью девяносто — сто километров в час. Ветер резал нам лицо, мы держались за поручни саней и молились, лица наши были зелеными от подавляемой тошноты.
— Уррааа! — заорал Порта, когда сани взлетели в воздух с вершины очень крутого холма.
Мы зажмурились и затаили дыхание, ожидая падения. Малыш с Портой оживленно вопили, сани ударились о накатанный снег и подскочили снова.
— Последний раз еду с тобой, безмозглый болван! — выдавил Хайде, тяжело дыша от страха и ярости.
Порта лишь запрокинул голову и засмеялся. Потом снял руки с руля и приложился к бутылке водки. Я в отчаянии повернулся к Грегору.
— Он пьян. Мы все погибнем.
Грегор изо всех сил держался за пулемет.
— Лучше погибнуть, чем терпеть такую езду, — пробормотал он сквозь сжатые зубы.
Порта снова безудержно рассмеялся и отпил еще большой глоток из горлышка. Нам выдали перед выездом дополнительный паек водки, по пол-литра на каждого, но Порта, как всегда, ухитрился получить втрое больше остальных.
— Куда мы, собственно, едем? — спросил молодой и довольно высокомерный унтер, только что прибывший из учебного подразделения.
— На войну, мой друг, на войну!
Легионер, единственный, кроме Малыша и Порты, равнодушный к сумасшедшим курбетам саней, снисходительно похлопал по спине парня.
— Ты, наконец, увидишь сражение, — пообещал он. — Увидишь, как люди рискуют рассудком и жизнью, чтобы получить железный крест на грудь… только большинство получает деревянный на могилу.
— Да, да, знаю! — ответил парень, раздраженно хмурясь. — Только куда мы едем?
— Скоро увидишь. Не будь таким нетерпеливым. Подожди, пока не окажешься там, где, может, пожалеешь, что не остался дома.
— Что ты имеешь в виду? Я не боюсь паршивых коммунистов!
Парень повернулся к Легионеру, сощурив голубые глаза. Он был образцом национал-социалистической воинственности. Безумно стремившимся схватиться со злобными выродками-коммунистами и совершенно неспособным вообразить себе жестокую бойню, какую представляет эта схватка.
Легионер посмотрел на него и медленно покачал головой.
— Сейчас, может, и не боишься, парень, но потом бояться будет необходимо… без страха нет никакой
