сидел верхом на великолепной серой в яблоках лошади и, когда Штальшмидт приблизился, небрежно протянув руку, коснулся кончиком хлыста его горла.
— Это что такое, штабс-фельдфебель? Немедленно застегнись, я не потерплю, чтобы нижние чины расхаживали полураздетыми.
И когда Штальшмидт застегнул верхнюю пуговицу, фон Брекендорф прищурился, опустил хлыст и ткнул им Штальшмидта в живот.
— Как ты безобразно толстеешь! Сидишь сиднем в своем тюремном кабинете, это вредно; думаю, тебе очень не хватает физических нагрузок. Не годится мужчине целыми днями горбиться за столом. Пошли, я посмотрю, на что ты годен.
Штальшмидту ничего не оставалось, как повиноваться. Лошадь взяла с места рысью, и ему пришлось бежать за ней, дыша запахами разгоряченной лошади, кожаного седла и человеческого пота.
Фон Брекендорф заставил его преодолеть всю полосу препятствий. Из-под колючей проволоки Штальшмидт вылез с продранным мундиром и поцарапанным лицом, однако фон Брекендорф, казалось, не замечал этого. Он тут же потащил его к конюшням, направил в круг и заставил обежать несколько раз, а сам ехал сзади, щелкая хлыстом и произнося «Но!», когда они оказывались перед барьером. И даже тут фон Брекендорфу не надоело это развлечение. Он дал Штальшмидту десять минут на то, чтобы переодеться и вернуться в полной боевой форме, включая противогаз, потом заставил его тридцать шесть раз пробежать по кругу, ведя лошадь с всадником в поводу. Стоило Штальшмидту пошатнуться, он получал по плечам хлыстом. Штальшмидт едва не терял сознания, когда фон Брекендорф наконец его отпустил.
— Полагаю, ты сбросил немного лишнего жира, — сказал он, ласково улыбаясь. — Пока, штабс- фельдфебель. Не сомневаюсь, что мы еще встретимся как-нибудь.
Штальшмидт на это надеялся. Всей душой. Каждое утро просыпался исполненным новых упований. Спешил в свой кабинет и лихорадочно просматривал оставленную на его столе стопку бумаг. Когда-нибудь, дай бог, он увидит в них имя «Ганс Граф фон Брекендорф»…
Никто не считал целесообразным говорить Штальшмидту, что лейтенант Граф фон Брекендорф был убит под Севастополем больше года назад. Узнай он, это почти наверняка сокрушило бы ему сердце.
В следующие несколько дней тюремщики были заняты больше обычного, и несколько везучих заключенных были заперты в камерах, не проходя мучительного обряда. Beлась широкомасштабная атака против тех офицеров, которые входили в слишком дружественные отношения с людьми из оккупированных стран, и в результате количество арестов росло с каждым днем. Всякий, кто сказал хотя бы одно доброе слово о враждебной нации, попадал под самое серьезное подозрение, и один неосторожный пехотный офицер в Ораниенбурге, рискнувший заметить, что находит Уинстона Черчилля гораздо более воодушевляющим, чем кое-кто, оказался под арестом, едва окончил фразу.
Кавалерийский офицер, решивший отсалютовать разведенными буквой V в знак победы пальцами[39], был немедленно препровожден к герру Билерту: нарушение пресловутого пункта 91. Больше этого кавалерийского офицера никто не видел.
Подавляющее большинство этих обвиняемых не только делало полное признание в течение часа, но и по своей инициативе называло имена друзей и родственников независимо от того, были те виновны или нет. Пауль Билерт вел в высшей степени успешную войну.
Что до лейтенанта Ольсена из камеры № 9, он оказался регулярным визитером в скудно обставленном кабинете Билерта с непременной вазой гвоздик, из которой Билерт ежедневно брал одну и вставлял с петлицу, Ольсен скоро так привык к этим визитам, что они даже перестали восприниматься им как смена обстановки.
В остальное время он лежал, свернувшись калачиком на койке, прижимая голову к каменной стене в надежде слегка унять боль. Вспоминал о траншеях, казавшихся теперь образцом комфорта по сравнению с мрачной камерой. Часто задавался вопросом, почему никто из роты не навещает его. Может быть, думают, что его уже нет в живых? Было бы вполне в духе гестапо объявить о его казни за несколько дней, даже недель до того, как она состоится.
Он находился под строгой охраной, в изоляции от других заключенных все время, не считая прогулок, но даже там было невозможно обменяться большим, чем редкими отрывочными фразами. Штальшмидт и Грайнерт неустанно были начеку, рыская туда сюда, а Штевер и еще несколько охранников взяли манеру сидеть на стене и наблюдать за потехой. Прогулка была отнюдь не отвлечением от скуки тесных камер, а настоящим кошмаром. Заключенным приходилось целых полчаса бегать по кругу, положив руки на затылок и не сгибая ног. Это было очень забавно наблюдать и очень изнурительно делать. От такого бега ныло все тело, сводило мышцы ног. Но это было собственным изобретением Штальшмидта, и он, естественно, гордился им.
Когда унтершарфюреры СД впервые приехали отвезти Ольсена на допрос к Билерту, они взглянули на его разбитое лицо с распухшим носом и расхохотались до слез.
— Что это с тобой? Скатился по лестнице, да?
Штальшмидт серьезно объяснил, что лейтенант подвержен дурным сновидениям и во время одного из них упал с койки, что лишь усилило общее веселье.
— Подумать только, — заметил один из шарфюреров, утирая глаза, — сколько твоих заключенных ухитряется падать с коек — странно, что ты не привязываешь их на ночь. Для собственной же пользы, само собой…
На стене камеры Ольсена один из его предшественников нацарапал на стене несколько трогательных обращенных к сыну строк, прощался с ним и поручал его заботам мира. Оберст Эрих Бернет, 15.4.40 г. Лейтенант Ольсен задумался о том, что сталось с оберстом Эрихом Бернетом, и настолько ли взрослый его сын, чтобы ему об этом сообщили. Отсюда мысли его перешли к своему сыну, Герду, которого мать и ее родня определили в национал-социалистический учебный лагерь возле Ораниенбурга. Ольсен прекрасно понимал, что едва его не станет, руководители гитлерюгенда, не теряя времени, отведут сына в сторонку и отравят память о нем. Может быть, уже принялись за эту задачу. «Твой отец был изменником, твой отец был врагом народа, твой отец предал свою страну». А потом его свойственники, самодовольные, чопорные Лендеры, всегда относившиеся к нему неодобрительно. Ему представился голос фрау Лендер, звенящий от радости при вести о его смерти. Изменник своей страны, он плохо отзывался о фюрере, и в ее представлении он будет не лучше сексуального извращенца или убийцы. Она все расскажет о нем, понижая голос, своим элегантным приятельницам за чашкой вечернего чая. Будет поносить его за то, что тот навлек такой позор на семью, и, однако же, станет рассказывать, бывая в гостях, эту историю неделями.
У лейтенанта Ольсена начало появляться ощущение, что он уже мертв и забыт. Ему было уже все равно, что станется с ним — он не страшился смерти, чуть ли не приветствовал эту возможность избавления от боли; но все-таки было тяжело сидеть в одиночестве камеры и думать о мире снаружи, смеющемся и плачущем, сражающемся и забавляющемся, совершенно не знающем о его существовании. До чего же легко уйти в небытие! Как быстро люди забывают, как мало принимают к сердцу…
А потом к нему однажды явились посетители. Старик с Легионером пришли повидать его, и завеса сразу же поднялась — он уже не был призраком, он снова стал частью мира. Пусть он не может выйти и присоединиться к ним, но они по крайней мере о нем помнят. И хотя ни Старик, ни Легионер не могли освободить его или изменить его конечную участь, он теперь знал, что жестокое обращение с ним не останется неотмщенным. И от этого становилось легче на душе. Было какое-то удовлетворение в сознании того, что те, кто глумился над тобой, унижал тебя, бил до полусмерти, приговорены к отмщению и об этом даже не догадываются.
Невысокий Легионер видел всех троих — Штальшмидта, Штевера и Грайнерта. И запомнит. Легионер всегда все запоминал.
Штевер присутствовал с начала до конца этого визита и поймал себя на том, что странно обеспокоен внешностью Легионера. Он сперва сделал попытку присоединиться к разговору, но Легионер холодно послал его к черту. Проглотив обиду, Штевер хотел угостить их сигаретами, хотя курить строго запрещалось. Все трое отвернулись, даже не поблагодарив.
Перед уходом Легионер поглядел на Штевера сощуренными, оценивающими глазами.
— Ты Штевер — так? Тот детина в кабинете, с тремя звездочками на погонах - это Штальшмидт? А тот твой приятель, с которым я видел тебя, когда мы входили — у которого изогнутый нос — его фамилия Грайнерт?
