снова принялся мечтать о говядине с капустой.
Ефрейтор уже так нервничал, что не мог спокойно сидеть. Ерзал по скамье, постукивал ногами, кусал ногти, откашливался. Почему они не идут? Почему не открывается белая дверь? Сколько еще будут держать его в неопределенности?
И тут его осенило — раз они совещаются так долго, это ведь наверняка может означать только одно? Они не могут придти к согласию. А там, где есть несогласие, есть надежда. Вот почему судей трое, чтобы решение не было основано только на капризах и прихотях одного человека. Каждому подсудимому должен быть предоставлен справедливый шанс.
В совещательной комнате судьи сидели в креслах, потягивая кирш[55] . Криггерихтрат Бургхольц кончал рассказывать очень забавную историю. Они развлекали друг друга историями с тех пор, как удалились для обсуждения дела. Его вряд ли стоило обсуждать, и никто из них не потрудился даже ознакомиться с уликами. Приговор был уже заранее вынесен за них.
После полудюжины стаканчиков кирша судьи нехотя решили вернуться в судебный зал.
Белая дверь отворилась.
Ефрейтор неистово задрожал. Сидевшие в зале солдаты вытянули шеи, чтобы лучше видеть.
Председатель суда и двое судей, от которых сильно несло киршем, с подобающей величественностью уселись за свой стол в форме подковы. Председатель суда огласил их решение: признан виновным в дезертирстве и приговаривается к смертной казни через расстрел.
Ефрейтор, теряя сознание, качнулся вперед, и судебный фельдфебель грубым рывком заставил его выпрямиться.
Председатель спокойно продолжал свою речь, заранее отвергая все возможные апелляции против вердикта или приговора. Потом утер лоб надушенным платком, бросил быстрый равнодушный взгляд на осужденного и перешел к следующему делу: «№ 19661/М 43Н, Государство против лейтенанта Бернта Ольсена». Постановка спектакля была хорошей, и шел он с четкостью, которой можно гордиться.
Обер-ефрейтор Штевер распахнул дверь камеры Ольсена и окликнул его:
— Тебя требуют!
— Что? Уже пора?
Ольсен медленно пошел к двери, чувствуя, как у него сводит желудок.
— Ну да, — бодро ответил Штевер — Ты следующий. Комната номер семь, с табличкой «Оберкригсгерихстрат Йекштадт». Такой вонючей жирной свиньи свет не видел, — добавил он, словно сообщая интересную подробность. — Когда повернется колесо судьбы, его прикончат одним из первых.
Штевер, подталкивая, повел лейтенанта по коридору и вниз по лестнице и передал двум военным полицейским, стоявшим у входа в зал суда. Ушел, напевая под нос. На Ольсена надели наручники и повели длинным туннелем, ведущим к комнате № 7. Навстречу им попался ефрейтор, совершавший обратный маршрут. Он кричал, вырывался, и удерживать его приходилось троим.
— Да перестанешь ты орать? — раздраженно выкрикнул один из его конвоиров. И нанес ему удар по уху. — Кого хочешь растрогать, дьявол тебя побери? Меня не растрогаешь, я уже навидался такого. Да и какого черта, может, тебе будет гораздо лучше там, куда отправляешься, чем торчать здесь с нами!
— Подумай только, — вмешался другой, закручивая ему руку за спину, — Иисус, видимо, уже подготовился и ждет тебя. Может быть, устроит вечеринку в твою честь. Что он подумает, если ты явишься в таком состоянии? До чего же ты неблагодарный, вот что!
Внезапно парень увидел лейтенанта Ольсена и, хотя он шел под конвоем, бросился на колени и воззвал к нему:
— Лейтенант! Помогите! Меня хотят убить, расстрелять, я всего два дня отсутствовал, клянусь, это была ошибка, я не хотел дезертировать, о, господи, не хотел, не хотел! Я сделаю все, что от меня потребуют, отправлюсь на русский фронт, научусь летать на «штуке»[56], пойду служить на подлодку, сделаю все, клянусь, сделаю! О, Матерь Божья, — лепетал он, и слезы ручьями текли по его щекам, — Матерь Божья, помоги мне, я не хочу умирать! Хайль Гитлер, хайль Гитлер, хайль Гитлер, я сделаю все, что потребуют, только оставьте мне жизнь, пожалуйста, оставьте мне жизнь!
Парень забился в судорогах и сумел швырнуть одного из конвоиров на пол. Двое других набросились на него; сопротивляясь, он пронзительно кричал:
— Я верный национал-социалист! Я был в гитлерюгенде! Хайль Гитлер, хайль Гитлер, о, Господи, помоги мне!
Парень исчез под тремя грузными телами. Послышался неприятный звук ударов головы о каменный пол, потом конвоиры поднялись и пошли дальше, волоча за собой потерявшего сознание ефрейтора.
Лейтенант Ольсен остановился и посмотрел им вслед.
— Что это с тобой? — Один из конвоиров толкнул его в спину, приказывая идти. — Суд, знаешь ли, не будет ждать целый день.
Ольсен пожал плечами.
— Чувствительный слишком? — насмешливо спросил конвоир.
— Называй это, если хочешь, так — но мимо нас протащили за волосы ребенка.
— Ну и что? В этом возрасте он должен понимать, что делает, разве нет? Одного простишь, значит, нужно всех прощать, и тогда вся армия мигом разбежится.
— Пожалуй. — Ольсен печально взглянул на одного из конвоиров. — У тебя есть дети, обер- фельдфебель?
— Есть, конечно. Четверо. Трое в гитлерюгенде, один на фронте. В полку СС «Рейх»[57].
— Интересно, что ты будешь чувствовать, если когда-нибудь его потащат на расстрел?
Конвоир засмеялся.
— Ну, учудил! Он унтерштурмфюрер СС. Надежен, как стена.
— Во время войны и стены рушатся.
Конвоир нахмурился.
— Что ты имеешь в виду?
— Понимай, как тебе больше нравится.
— А если мне не нравится?
— Твое дело. — Ольсен устало покачал головой. — Я только не могу видеть, как детей волокут таким образом на бойню.
— Знаешь, приятель, на твоем месте я приберег бы жалость для себя; судя по ходу дел, она тебе понадобится. — Обер-фельдфебель многозначительно кивнул и похлопал по кобуре. — И ни слова, когда войдем в зал, ясно?
Лейтенант Ольсен с явным равнодушием сел на скамью подсудимых, и процесс начался. Доктор Бекман, прокурор, спросил его, признает ли он себя виновным в предъявленных обвинениях.
Ольсен смотрел на пол. Половицы были натерты до блеска, и он водил по ним ногой, проверяя, скользкие ли они.
Он медленно поднял голову и взглянул на троих судей за подковообразным столом. Двое, казалось, спали. Председатель, восседавший в большом красном кресле, был занят созерцанием мухи, кружившей вокруг настольной лампы. Это была явно не обычная комнатная или садовая муха. Слепень или овод. Кровососущая. Не особенно красивая, однако наверняка весьма интересная с точки зрения энтомолога.
Лейтенант отвел взгляд от стола и неторопливо повернулся к прокурору.
— Герр оберкригсгерихтсрат, — почтительно начал он, — раз я уже подписал полное признание в гестапо, не является ли ваш вопрос излишним?
Доктор Бекман поджал тонкие губы в саркастической улыбке. Нежно провел рукой с синими венами по стопе документов.
— Может, подсудимый будет настолько любезен, что предоставит суду решать, является вопрос излишним или нет?
— О, разумеется, — ответил Ольсен, пожав плечами.
— Что ж, отлично. Давайте пока оставим в стороне преступления, указанные в обвинительном акте. — Низкорослый доктор повернулся и громким, пронзительным голосом обратился к судьям: — Именем фюрера и немецкого народа прошу разрешения добавить к списку преступлений, в которых обвиняется подсудимый,
