недотепа стреляет после всего отделения и попадает в какого-то болвана-зрителя. Я бы смеялся, не лежи ответственность на мне.
Хайде и мне достается задача привязывать жертв, самая неприятная при казни. Мы подавленно смотрим друг на друга, держа в руках короткие веревки. Идем к расстрельным столбам. Майор сказал, что использоваться будут два из них.
Мы продеваем веревки через отверстия в столбах из старых железнодорожных шпал. Видны отверстия там, где к ним крепились рельсы. В ряд установлено двенадцать столбов, при необходимости можно быстро произвести много казней.
Мы мерзнем перед расстрельными столбами, потом получаем разрешение отойти, но держаться поблизости.
Никто из важных наблюдателей еще не прибыл. Времени много. Приговоренные обычно появляются с опозданием самое малое на полчаса. Зрители уже здесь.
Нам приятно видеть, что они тоже дрожат от холода. С согнутой ели на нас печально смотрит ворона. Ветер хлещет столбы дождем и снегом. Продетые в отверстия веревки развеваются, словно маня приговоренных.
— Ну и погода для смерти, — уныло вздыхает Старик, поднимая воротник шинели вопреки всем уставам.
— Лучше, чем солнечный день, — высказывает свое мнение Грегор. — В такой холод мысль об уютной, теплой могиле утешает.
— Черт возьми, чего они не поторапливаются, чтобы мы могли пойти к девкам, — говорит Малыш, смахивая талый снег с шинели. Запускает гнилым яблоком в Хайде; тот молниеносно пригибается, мягкий плод летит мимо него и попадает прямо между глаз майору полиции вермахта.
Все в выжидающем молчании смотрят на майора, пока тот стирает с лица остатки гнилого яблока. Он снимает с головы блестящую каску и, сощурясь, смотрит на нее. Она тоже в ошметках. Жизнь вливается в него снова. С дикими глазами и ежиком волос, который топорщится, как шерсть на загривке бешеной собаки, он идет к Малышу, изрыгая поток брани и угроз.
— Я вытащу твои кишки через задницу, жалкая свинья! Что это, черт возьми, за игры?
Он пышет яростью и, кажется, готов сожрать Малыша, который стоит навытяжку, устремив взгляд пустых глаз на горизонт.
— Скотина, псих, как ты смеешь бросать в майора гнилыми яблоками? Совсем спятил? Привязать бы тебя к одному из столбов вместо приговоренного.
Добрые четверть часа он осыпает Малыша ругательствами.
Ворона на согнутой ели громко каркает. Звук такой, будто она смеется. Майор как будто тоже так думает. Запускает в нее камнем, но птица лишь взлетает на несколько сантиметров и снова садится на ветку, где принимается чистить перышки, чтобы соответствовать наставлением, когда состоится казнь.
Бормоча проклятья, майор идет к домику, где раздраженно звонит телефон. Ему потребуется время, чтобы забыть о втором отделении пятой роты.
По дороге, разбрызгивая воду из луж, подъезжает мотоциклист связи и спрашивает майора.
Солдаты распрямляются. Что-то должно произойти.
Майор выходит из домика.
— Казнь откладывается на три часа! — рявкает он.
Мы получаем приказ составить винтовки в пирамиду, как всегда делали ждущие солдаты с тех пор, как изобретено огнестрельное оружие.
Дождь усиливается, воющий ветер становится холоднее.
— Устраивайтесь поудобнее, — приказывает майор перед тем, как уехать в «кюбеле». — Я скоро вернусь!
Обязательные наблюдатели стоят, дрожа, возле домика. По никому не известной причине входить в домик запрещено.
Военный священник посинел. Из всех присутствующих он один без шинели.
Это наша девятая казнь с тех пор, как мы сошлись в пятой роте. Раньше расстрельные команды наряжали из саперов, но теперь зачастую наряжают из частей, где служили приговоренные.
Ветер леденит наши хребты. Мы греем дыханием красные, распухшие от холода руки.
Майор возвращается и приказывает раздать еду. Какой-то болван не потрудился как следует закрыть крышку контейнера, и еда еле теплая.
— Черт возьми, — бранится Порта, — мы имеем право на горячую еду! Эта дрянь, — он со злобой сует ложку в миску, — холодная, как задница обезьяны в сезон дождей!
Мотоциклист связи приезжает снова. Казнь откладывается еще на два часа.
— Значит, расстреливать придется уже в сумерках, — недовольно говорит Порта. — Очень надеюсь, что не при искусственном свете. Мне уже приходилось. Хорошего мало. Мы тащили жертву к столбу еще в темноте, а когда включили свет, все увидели, что это связистка. Тут и началось. Два человека из отделения бросили винтовки. Лейтенант прямо-таки помешался. Сломал шпагу о колено и швырнул обломки в офицера юридической службы. Его, конечно, уволокли, команду над отделением принял офицер полиции вермахта, и девушку мы расстреляли, только перед этим один из нас плюхнулся ничком на землю. Винтовка и каска полетели к ногам девушки, и она так закричала, что мы были близки к помешательству. Лейтенант оказался в Торгау и вернулся к нам рядовым. Через год его расстреляли в Зеннелагере за дезертирство. Не хочу расстреливать при искусственном свете!
— Я тоже как-то принимал участие в расстреле девушки, — говорит Грегор, — только это было солнечным утром. Я тогда служил в кавалерийском полку в Кенигсберге. Нам заранее сказали, что она проститутка.
Нам выдали шнапс, и мы были полупьяными, когда ее привели. Лицо у нее было до того бледным, что она казалась уже мертвой. Когда мы заряжали винтовки, ее так вырвало, что до нас долетели брызги. Я передвинул прицельную планку так, что дуло смотрело высоко над ее головой. Расстреливать женщину… я не мог сделать этого! Мне показалось, она обвисла до того, как мы выстрелили, и висела на веревках, не как обычно висят расстрелянные. Офицер полиции вермахта, слегка побледневший, подошел к ней, чтобы сделать завершающий выстрел. Выстрелил три раза из своего «вальтера». Мы стояли «вольно» и смотрели, как санитары срезали с нее веревки. Подходит врач и принимается орать, как сумасшедший. В теле девушки ни единой пулевой раны! Моим одиннадцати товарищам пришла та же мысль, что и мне, они стреляли мимо. Офицер полиции вермахта, новичок в этих делах, стрелял в землю.
Офицер-юрист, военный священник и все прочие орали все вместе. Какой скандал, и даже непредвиденный! Связистка тоже оставила их в дураках. Умерла от сердечного приступа.
Нам пришлось совершить путешествие. Всех во главе с этим офицером полиции отправили в пятисотый батальон в Хойберг. Там нас раскидали по разным взводам. Насколько знаю, в живых из того отделения остался я один. Я тоже давно был бы на том свете, если б не обогнал на десятитонном грузовике своего генерала. Я не знал, что это генеральская машина. Узнал потом, когда меня стала догонять БМВ с ним и двумя полицейскими вермахта. Я разогнал грузовик и затормозил так неожиданно, что полицейские приняли грязевую ванну в кювете, но у генерала в «хорьхе» была рация, и когда я подъехал к перекрестку в Келе, меня поджидала целая армия полицейских вермахта.
Генерал со своей лошадиной улыбкой спросил меня, могу ли я водить легковушку так же хорошо, как грузовик. Я не мог отрицать этого. Генерал так поежился в своем мундире, что зайчики от дубовых листьев на воротнике были, должно быть, видны во Франции.
Прощупав меня немного, генерал решил, что я родился на моторе и зачат парой клапанов. Два дня спустя я стал генеральским шофером, и если б не оберст по кличке Кабан, оставался бы в этой должности. Это означало бы, что я наверняка доживу до конца войны. Если ты генеральский шофер, твоя жизнь, считай, застрахована. Никогда не поедешь в такое место, где существует риск получить хотя бы царапину.
— А как же ты получил все свои цацки? — удивленно спрашивает Старик.
— Штаб постарался, — с гордостью отвечает Грегор. — Когда награждали моего генерала, что-то доставалось и мне. Когда ему дали Рыцарский крест с овощами[60], я получил Железный. А потом и Яичницу в серебре[61] и мог тоже пускать
