путешествие. Наконец лёгкий порыв ветра отнёс нас в сторону, оставив её одну на произвол океана.
Если раньше штиль нагонял на меня тоску, то теперь я злился. До финиша рукой подать, а ты тут застрял! Нервы заставили меня искать себе какое-нибудь дело. Я прибрал в каюте, выдраил палубу, в шестнадцатый раз переложил карты, протёр бинокль — словом, приготовился к великому событию.
Долгожданный свежий ветер принёс с собой низкие тёмные тучи. Хотя он продолжал крепчать, я не убавлял паруса. Эх, и лихо же мы неслись! Ветер отходил, позволяя идти бейдевинд с потравленными шкотами, и мы шли на запад на предельной скорости. Несмотря на угрозу шквалов, я нёс полные паруса. Яхта уже напряглась, как нетерпеливая борзая на своре, ветер свистел в такелаже, «пуза» парусов надулись, будто беременные, рядом с торчащей мачтой, но я держал курс. Вот это ход! Я чувствовал себя, словно всадник на понёсшей кобыле, и ничего не делал, чтобы обуздать её. Попутная струя курчавилась вокруг кормового подзора и захлестывала ют — верный знак, что яхта несла нагрузку, выходящую за границы требований морской практики. Я сжимал в руке румпель — до чего он твёрдый теперь, и сколько сил надо, чтобы вести яхту возможно ближе к курсу. Грот спорил со мной, порывался развернуть яхту к югу, но я стоял на своём!
Я положил руку на наветренный ходовой конец — он дрожал, словно леска, удерживающая здоровенного лосося. С подветренной стороны нос разматывал бесконечную ленту бурлящей пены. С наветренной стороны сорванные с гребней брызги летели через палубу и опять поглощались морем.
— Привет, Нью-Йорк, мы идём!
Дух захватывало от этого лихого галопа по пересечённой местности, с развевающейся на ветру гривой. Налетел дождь, зашел с кормы, пригладил мелкую ещё волну, окатил холодом спину и усмирил ветер. Он быстро выдохся, ослаб до свежего и отпустил яхту, так что она перешла на более почтительный аллюр. Теперь такелаж больше не поёт, парусина не растягивает новые швы, яхта не рассекает плечом океан, а идёт лёгким галопом, который вскоре сменяется медленной рысью. Дождь охладил её пыл. И мой тоже.
Назавтра в полдень мы находились в точке с координатами 38° 3 северной широты и 71° 25 западной долготы. Оставалось пройти всего сто шестьдесят миль.
В четыре часа море вдруг переменилось. Да, да, только что мы шли по сплошной синеве, а сейчас оно нахмурилось и посерело. Впереди, до горизонта — тёмная полоса. Сзади светлый океанский простор. Может быть, виноват Гольфстрим, граница которого должна проходить где-то здесь? Во всяком случае, это не изменившееся отражение неба, облачность как была рваной, так и есть. Всю ночь мы шли хорошо и в полдень 12 августа, в пятницу, достигли 39° 33 северной широты и 73° 2 западной долготы. За сутки пройдено сто восемь миль, осталось лишь шестьдесят до плавучего маяка «Эмброуз».
Меньше дня хода.
Я нанёс наше место на карту прибрежной зоны Америки и вычертил последний курс этого плавания. Триста сорок градусов. Замечательно. Сотни раз наносил я своё место на карту, но эта пометка принесла мне самое большое удовлетворение. Пройдено четыре тысячи миль от Плимута (Англия). Пусть даже путь был окольный, четыре тысячи миль — хорошая дистанция для любого судна. Теперь нам предстоит подход к берегу.
Я не сомневался в своём местонахождении. Условия для обсервации были благоприятными, я взял высоту солнца четыре раза и разбросал невязку. Время тоже не вызывало у меня сомнения. Хронометр выверен, ход точный. И всё-таки… Всё-таки… При всей моей уверенности я опять испытываю приступ «навигационита». Чёрт возьми, должно быть, я и у врат рая первым делом спрошу апостола Петра, туда ли я попал. Опять эти дурацкие колебания. Или попросту возбуждение от предстоящей встречи с сушей? Вероятно, понемногу и того и другого. Первое — словно мутная взвесь в ядовитом растворе второго, и осядет она лишь тогда, когда мы увидим берег.
И тут, как назло, устанавливается штиль.
На десять невыносимых часов.
До пяти утра субботы, 13 августа. Десять часов, а до берега, кажется, можно камнем добросить. Америка лежала сразу за горизонтом. Мимо шли суда курсом на юг и на север. Танкеры, груз тяжёлый, с виду лёгкие. Каботажные суда всех типов и размеров. Оживлённейшее движение, которому отсутствие ветра не помеха. Я радовался, что на яхте не было вспомогательного мотора, иначе соблазн мог бы взять верх. Наконец, спустя века, когда я уже обгрыз все пальцы, подул слабенький ост. Всем работать: грот, генуэзский на стеньгу, стаксель. Даже одеяло — на место спинакера. И вся эта хитрая петрушка вместе дала нам какой-нибудь один узел. Но этого было достаточно, яхта настойчиво рассекала воду, которая из серой превратилась в грязно-бурую — ведь под нами отмель, глубина всего пятнадцать саженей. Прямо по носу, милях в пяти, на грани видимости, которая ухудшалась по мере того, как прибывал день, я заметил группу небольших судов. Неровный ветер мотал из меня душу. Суда как будто стояли на месте, так что у меня было вдоволь времени, чтобы хорошенько рассмотреть их в бинокль. Рыболовы-спортсмены. Одни дрейфуют с приливно-отливными течениями, другие волочат блесну, рассчитывая на более крупную рыбу. Некоторые проходят мимо нас и приветственно поднимают руку. Я машу в ответ, и один, полюбопытнее остальных, подходит вплотную.
— Привет.
— Здравствуйте.
— Я вижу у вас красный вымпел, а что это за флаг на правой рее?
Я улыбаюсь. Ждал этого вопроса.
— Это Красный Дракон Уэльса. Знаете, часть Англии, где много холмов.
— Вот здорово! Мой прадед прибыл сюда из Суонси больше ста лет назад. Откуда идёте?
Мне и в голову не приходит назвать Бермуды, слишком ложь привлекательна.
— Из Плимута, Англия.
— Нет, в самом деле?
Он смотрит на меня с недоверием. Оно у него на лице написано. Видать, такая слава у валлийцев.
— И сколько же вы шли?
— Пятьдесят шесть ходовых дней.
Кажется, он теперь больше склонен мне верить.
— В чём-нибудь нуждаетесь?
— Ага… В ледяном пиве.
— Держите.
Банка описывает кривую в воздухе, я ловлю её на лету ценой ушибленного пальца. Предлагаю в обмен одну из своих, с тёплым пивом, но он только машет рукой. Раз, два — банка открыта.
— Ваше здоровье!
— Будьте здоровы!
Мы выпиваем друг за друга, разделённые десятью ярдами воды. Знать, они надолго вышли в море, вон сколько запасли. Их человек шесть, смешанная компания, женщины очень симпатичные в своих бермудских шортах и пёстрых бюстгальтерах.
— Куда идёте?
— Нью-Йорк. Как улов?
— Пока так себе.
— Желаю успеха! Спасибо за пиво.
Они медленно отходят, волоча за кормой лески, привязанные к роскошным спиннингам.
Море гладкое, нет и намёка на океанскую зыбь, и я роюсь в памяти — в какую минуту она оставила нас в покое? Но зыбь прекратилась неприметно, будто и не было её вовсе. Вчера нас вздымала могучая грудь океана. Сегодня идём через пруд под защитой материка.
Знойная дымка сгустилась, но ветер по-прежнему был благоприятным. Совсем тихий, правда, однако мы продвигались вперёд. По моим расчётам, плавучий маяк был теперь в десяти милях прямо на север. Вода всё больше мутнела по мере подхода к побережью, которое, наконец, сжалилось над моими напряжёнными глазами, — между морской дымкой и небом возникла узкая, размытая коричневая полоса. Не очень-то воодушевляющее зрелище, но меня оно взволновало гораздо больше, чем вид статуи Свободы с палубы теплохода. Благодаря попутному ветру стояла такая тишина, что я слышал рокот моторных лодок и смутный
