– Как узнать, чего тебе по-настоящему хочется, пока не попробуешь?
Она не слушала. И я до такого масштаба раздул это пустяковое разногласие, что оно как бы оправдало разрыв отношений с Люси. Эти отношения, как и все прежние, обернулись жалкой кучкой костей и горсткой пепла.
Снова в безопасности.
Убожество.
– Что вы делаете? – спросил я у маленького скелета. Его белые зубы, застывшие в оскале, сжимали конец серой вентиляционной трубки.
– Он заставляет ее ощущать голод, – пояснил большой скелет.
– Сильный голод, – подтвердил маленький скелет.
– Но зачем?
Оба скелета повернулись в мою сторону, перестав скалиться, насколько это возможно для скелетов.
– Таков приказ Шефа, – ответили они в унисон.
Мне можно было не смотреть в могилу, чтобы описать Люси, – меня с головой накрыла волна отрывочных воспоминаний. Ростом Люси была шесть футов два дюйма. Лицо угловатое, но отнюдь не худое. Когда она двигалась, ее руки и ноги раскачивались, словно щупальца осьминога. Она терпеть не могла лук, у нее была куча друзей, она любила секс и легко шла на подобные контакты. А сейчас на ее правой скуле темнел большой синяк, на губе запеклась свежая рана – эти отметины, должно быть, оставил мужчина с глубокими темными глазами. Я помню, как он смотрел на меня. Он не показался мне добродушным.
– О чем задумался? – спросил большой скелет. Его голос звучал мрачно, но череп улыбался.
– Я ее знаю, – ответил я.
– Подобное чувство часто возникает после чтения Жизненного Досье.
– Нет, я и раньше был с нею знаком.
Он кивнул, но, кажется, так и не понял.
– Вторник был неудачным днем для встреч с будущими клиентами.
Когда маленький скелет переставал дуть в трубку, то напевал незнакомую мелодию. Я смотрел, как внутри его серой грудной клетки сжимаются и раздуваются серые легкие. Он дышал и напевал в каком-то прерывистом ритме, повторяя один и тот же мотив, который сливался с птичьим гомоном и шумом реки, пока его дыхание и пение не вывели меня из себя.
– Что это за мелодия? – спросил я, пытаясь разорвать круг.
– Траурный марш из «Эхнатона», – ответил он поворачиваясь. – Филипп Гласе [16]. Показался кстати.
И опять запел.
Мне отчаянно хотелось что-нибудь сказать Люси, хоть несколько слов. «Все не так плохо». Или подбодрить ее: «Не бойся. Когда умрешь, полегчает». Просто поговорить. Но я не хотел, чтобы она умирала вот так. Я склонился над могилой. Скелеты посмотрели на меня и вернулись к своей работе – большой скелет наблюдал, маленький скелет дышал.
– Я могу что-то сделать?
– Можешь смотреть, – ответил большой скелет. Он протянул к моему плечу двухкостную руку, но я в страхе отшатнулся. Я никак не мог привыкнуть к реальности, которую видел сквозь очки.
Я посмотрел вниз, сквозь кости на своих ступнях, сквозь почву. Между бледной белизной черепа и тенью гроба на сером лице Люси застыла гримаса. Ее руки и ноги подрагивали. Белки глаз стали огромными. Я почувствовал что-то неладное, и маленький скелет подтвердил это, прекратив свое невыносимое пение.
– Знаешь, бывают дни, когда все идет как по маслу? Когда гордишься тем, что получилось? Когда знаешь, что работа сделана хорошо?
Большой в ответ вздохнул:
– Ну да.
– Нынче не тот день.
– В чем проблема?
– Вот в этом. – Маленький скелет показал на темно-серый предмет, перекрывший трубку чуть ниже середины.
– Что это?
– Затор.
– Это я вижу. Но из-за чего?
– Возможно, лист. Трудно сказать.
Большой скелет постучал костяшками по своему черепу. Он казался подавленным, как любой лик смерти. Затем взглянул на могилу, на нас обоих и изрек свой приговор:
– Здесь мы бессильны.
Я снял очки и спрятал в карман. В мир вернулись краски и три измерения. Скелеты обрели плоть и стали Смертью и Гладом. Они стояли у холмика, из которого, будто перископ, торчала желтая пластиковая трубка. Я больше не мог смотреть, как умирает моя подруга. Я не мог видеть ужас, застывший на ее бледном лице, судороги рук и ног.
– Она задыхается, – прокомментировал Глад, уставившись на холмик.
– Но еще дышит, – сказал Смерть. – Мне кажется, будет гуманней, если мы вообще перекроем доступ кислорода. Но тогда все случится на два часа раньше. Я не знаю, какие могут быть при этом последствия. Шеф ничего не говорил.
К горлу подступила тошнота. Я вспомнил тепло ее тела. Я мог бы воссоздать каждый квадратный дюйм ее кожи по памяти, хранящейся в моих ладонях. Мне вспомнился сладкий вкус ее рта, острые уголки неровных зубов, искры, сверкающие в глубине синих глаз. Я все еще слышал ее смех – когда она смеялась, рот раскрывался цветком, обнажая ее целиком, приглашая в себя. Ее, правда, не интересовало то, что у тебя внутри, но это не важно.
Я смотрел на холмик и представлял, как она лежит там, под землей. Посиневшее лицо вытянулось, широко раскрытый рот отчаянно хватает воздух, пальцы сжаты в кулаки, ногти впиваются в ладони, тело вздрагивает в конвульсиях. Мне не нужно было представлять все остальное – Смерть с Гладом подробно комментировали происходящее.
– Уже задыхается, – произнес Глад невозмутимо. – Грудная клетка сжалась.
– Хорошо.
– На шее вздулись вены. Стала корчиться. Должно ускорить процесс.
Я не мог двинуться с места. Лишь переводил взгляд с одного на другого. Я должен был что-то сделать. Сделать хоть что-то, немедленно. Хотя бы просто шевельнуться. Дернуть рукой, кистью, хоть пальцем. Доказать, что я живу, дышу, двигаюсь. Взгляд мой застыл, остановившись на Смерти. Я не мог пошевелиться. Не мог придумать, что сделать. Смерть угрюмо смотрел, Глад бесстрастно ждал. Она переживала медленную смерть от удушья. А я не мог пошевелиться. Она не заслужила такого конца. У нее даже врагов не было, она ничего дурного в своей жизни не сделала.
«Нет от тебя толку, – сказала однажды Эми. – У тебя все не как у людей».
– Барабанит по крышке гроба, – продолжал равнодушно комментировать Глад. – Кулаками. Классические симптомы.
Я слушал. Только и мог, что слушать. Я не мог даже смотреть. Сквозь трубку долетал еле уловимый звук ударов, поначалу частых, потом все глуше и реже. Ее кожа под моими пальцами. Я раскрыл рот. Она могла
