занавеси на кольцах скользили по стержням. Даже в окна был вставлен хрусталь или берилл. Эдгар знал, что такие окна есть в Вестминстерском дворце короля Эдварда, да и в домах могущественных эрлов тоже, но в Марвелле от сильного ветра защищали ставни или пластинки из рога, вставленного в деревянные рамки.
В Нормандии мужчины носили длинные туники из роскошных тканей; у каждого был свой оруженосец и пажи для сопровождения, поэтому дворец был буквально набит народом, слуги ссорились, дрались и натыкались друг на друга. Всюду роскошь, великолепие, но сердце Эдгара тянулось к более простой жизни дома, в Англии. Эти нормандцы сорили деньгами, украшая свои дома, самих себя и свои монастыри; англичанина же не интересовало, насколько внушительный у него дом или сколь дорога посуда, пока на подносах полно еды, а горны до краев налиты. От презрения к экстравагантности нормандцев он перешел к удивлению над их любопытным аскетизмом. Эти люди были одновременно более неистовы и более сдержанны, чем саксонцы… У последних не считалось постыдным объесться или напиться до беспамятства, а у первых пьяниц и обжор презирали. В Англии человека было трудно рассердить, а в Нормандии в ответ на неосторожное слово мечи выскакивали из ножен мгновенно, маленького подстрекательства было достаточно для возникновения большой вражды. Если речь шла о ненависти или честолюбии, то нормандцы проявляли такое жестокое варварство, до которого бы не опустился ни один саксонец. Зато если в Англии было все менее и менее принято любить знания и уважать церковь, то в Нормандии люди строго соблюдали все религиозные правила, а простое умение читать и писать не считалось достаточным для уважающего себя человека.
Все это вместе было и странно и чуждо Эдгару. Если Влнот за одну неделю коротко подстригся и удлинил свою тунику, чтобы походить на хозяев, то Эдгар нарочито сохранял свои развевающиеся кудри и золотую бороду, а его туника едва достигала колен. Он был готов невзлюбить каждого нормандца, да и найти людей, достойных его презрения, было вовсе нетрудно. Существовали ведь и такие, как архиепископ Можер, распутный сладкоречивый человек, погрязший в роскоши; существовали жестокие и несдержанные, подобные молодому лорду Мулен ла Марш, которому доставляло удовольствие мучить своих пажей. Но встречались и люди типа де Гурне, сильные и преданные, вызывающие уважение; горячие и импульсивные, как Фицосборн; мудрые политики, такие, как Ланфранк; дружелюбные, как Рауль д'Аркур и Жильбер д'Офей, обаянию которых было трудно противиться. Как пчелы в улье мелькали они перед изумленными глазами Эдгара, эхо громких имен звучало в величественном дворце: Тессон Сангели, Сен-Совер, Жиффар Лонгевиль, Роберт, граф Мортен, сводный брат герцога, Одо, его второй брат, епископ Байе, Роберт, граф Ю, чья жизнерадостность резко отличалась от угрюмости его брата Бюзака, Вильгельм Мейлет, полунормандец, полусаксонец, изящный д'Альбини, подносящий кубок герцогу, Гранмениль, Ферье, Монтгомери, Монтворт, Эстутевиль. Все эти знатные сеньоры — одни с коварными намерениями, другие с мечами, которым было скучно в ножнах, одни надменные, другие задиристые, блестящие, беспокойные — плели интриги, боролись, проталкивались в этом мире так, что он казался недостаточно большим, чтобы вместить их всех. Ярким пятном среди всего этого великолепия выделялся герцог, человек с сотней лиц, мудрый, как Ланфранк, импульсивный, как Фицосборн, но всегда уверенный в себе и ясно видящий свой путь. Его можно было ненавидеть, но не презирать. Эдгар, преданный эрлу Гарольду, не поддавался обаянию Вильгельма, но, вопреки своему желанию, начал уважать его. Он отдавал герцогу должное, но знал, что того не интересует ничье одобрение или порицание. Вильгельм холоден как сталь, думал молодой саксонец, и мысли его летели к обожаемому лорду Гарольду, у которого в груди билось горячее сердце, притягивающее к нему людей, хотели они того или нет. Может быть, сейчас рядом и находился более великий человек, лишенный обычных человеческих слабостей, но любовь Эдгара к Гарольду не позволяла ему сдаться. К тому же по мере того, как юноша узнавал герцога, к его чувствам примешалось неприятное опасение. Вильгельм мог быть весел или неожиданно добр, но ничему не позволялось стать на его пути. Эдгар подозревал, что для достижения цели герцог пойдет на все, отбросив угрызения совести и милосердие, и при этом с неумолимым всепобеждающим упорством покорит или подчинит людей своей собственной несгибаемой воле.
Герцога окружали искренне преданные ему люди, и притом такие, как, скажем, Рауль д'Аркур, который терпеливо добивался дружбы Эдгара. Как-то в приступе острой тоски по дому Эдгар заметил:
— Ты думаешь, ему нужна твоя верность? Уверен, что для него ни дружба, ни ненависть не значат ничего.
Рауль засмеялся:
— Ого, так ты его хорошо знаешь? А я-то считал тебя слишком гордым, чтобы заметить какого-то там нормандца.
— Тебе нравится дразнить меня, но ты ведь сам знаешь, что это не так, — покраснел Эдгар.
— Когда ты вздергиваешь свой подбородок, скрытый такой очаровательной бородкой, то, конечно, дразню, — парировал Рауль. — Никогда не думал, что в Англии есть люди с такой негнущейся шеей.
Эдгар покраснел сильнее.
— Если я в чем-то был невежлив, то умоляю, прости.
— О, саксонский варвар, ты становишься все более заносчив!
Эдгар сжал кулаки:
— Не называй меня так, ты, гололицый нормандец!
— Да что ты? Но тебе я позволяю обзывать меня гололицым.
Эдгар сел на табурет, стоящий возле скамьи, на которой растянулся Рауль, и покачал головой.
— Ты отыскал меня, чтобы посмеяться, — сделал он вывод. — А может, хочешь вывести из себя и заставить быть варваром, каковым меня и считаешь.
— Ну, нет! Я просто побился об заклад с Жильбером д'Офей, что заставлю тебя перестать ненавидеть нормандцев, — уверил его Рауль.
— Да я не ненавижу, ведь и мать моя нормандка. Просто не могу понять. Но учти, я, будучи всего лишь изгнанником в чужой стране, не настолько глуп, чтобы ненавидеть человека только за то, что он не саксонец.
— Очень благородно! — Рауль лениво зааплодировал. — Уверяю, скоро мы тебе понравимся.
Эдгар с хитроватой улыбкой посмотрел на него.
— Когда ты серьезен, то уже нравишься мне, и сам прекрасно знаешь это. И ты, и Жильбер, и многие другие. Я очень благодарен вам за доброту.
Рауль увидел пересекающего зал д'Офей и помахал ему:
— Жильбер, здесь Эдгар благодарит нас за нашу доброту. Что-то он весьма самодоволен сегодня.
— Да он всегда очень самодоволен, — согласился Жильбер, подходя к ним. — Вчера, например, сказал, что я ленивый пес, из-за того, что пригласил его с собой на соколиную охоту. У них, в Англии, этим не занимаются.
— Да не говорил я такого! — запротестовал Эдгар. — Мы любим охоту не меньше вашего, а может быть, и больше. Просто у меня не было настроения.
Жильбер сел на скамью.
— Знаешь, ты скоро от нас избавишься. До меня дошло, что мы на некоторое время уезжаем? Это так, Рауль?
Тот кивнул.
— Да, причем избавишься от обоих сразу, Эдгар. Герцог едет во Фландрию и берет нас с собой.
— Жаль, — сказал Эдгар, — мне будет недоставать вас. А надолго едете?
— Кто знает. — Рауль пожал плечами.
На лице Эдгара появилось подобие улыбки, и он хитровато сказал:
— Мне кажется, герцог-то знает, а если и кто другой, то только вы.
— Ты видишь больше, чем мы думали, — хихикнул Жильбер. — Уж конечно, он знает, да только сказать его не заставишь.
— Я лично ничего не ведаю, — сказал Рауль. — Ты что, думаешь, Вильгельм, наш герцог, будет с кем-то болтать о своих секретах? — Он взглянул на Эдгара. — Может быть, мы увидим Тостига, говорят, он при дворе графа Болдуина.
Эдгар фыркнул.
