Что я мог забыть? Ничего не понимаю. Народ вокруг тем временем начал потихоньку посмеиваться.
— Вот что перенос плюс работа с человеком делают. — назидательно поднял палец вверх Володя. — скажи-ка мне, какое сегодня число?
— Число? Сегодня четвертый день — так что двадцать пятое.
Смех стал приобретать характер хохота. Андрюха изобразил, что плюнул на пальцы, приложил их к моим вискам и сказал 'Пшшшш…'. Они что, издеваются, что ли?
— Так. Перегрелся на июньском солнышке. Поставим вопрос по-другому: какое сегодня число в допереносном календаре?
— Ээээ… двадцать шестое — это первый день, значит сегодня — двадцать девятое? Двадцать девятое! Боже, ну какой же я тупой. Ведь у меня сегодня день рождения — сороковник стукнул!
— Гражданин, предъявите ваши уши — окружившие меня со всех сторон опера опасно надвигались, изображая руками борьбу профессора Мориарти.
— Ни за что! Только после пьянки и подарков!
— Вот именно, мне за подарком от части идти надо, а я тут с вами рассусоливаю — командир, слегка нам кивнув — а что с этими шпаками церемонится — проследовал в направлении основного здания.
А мы пошли в столовую. Там, в 'специально обученном помещении' нас ждал стол. Нет, неправильно. Там нас ждал СТОЛ.
*'Семерка' — слэнговое выражение. В УПК РСФСР ст.7 регламентировала возможность прекращения уголовного дела в связи с 'деятельным раскаянием'. Большинством тех, кто работал еще при старом УПК, в разговоре используется до сих пор — удобнее, чем выговаривать 'статья двадцать восемь' (в ныне действующем УПК РФ).
Александр Суров. Работник компании сотовой связи. Улан-Удэ.
На третий день начала войны и до меня добрались. Вечером раздался телефонный звонок. Мама взяла трубку телефона первой.
— Да… Это квартира Суровых, — она выслушала и с каменным лицом убрала трубку от уха. Я всё понял без слов.
— Мам, я рыльняк сам себе соберу. Ты куда мой рейдовый убрала? Мам, и не надо ничего печь — ну, не успеешь ты. Да, я пряники возьму, сколько осталось. Мам, а что это ты с валосердином… Тебе плохо?
— Саша! Но ведь это война… Ой… Что делать…, - от неё уже чувствительно пахло лекарствами. Он выглядела растерянной и испуганной… Тревожной за меня. Мне стало стыдно, что я повысил на маму голос. Но я ничего не мог сделать…
— Ты же ведь в мирной армии служил. Почему ты…
Тут звонок в дверь, прибежала такая же потерянная Лидия Геннадьевна, наша соседка, тоже вся в слезах — позвонил её сын — и его забирали. На флот.
Блин… я потерял почти сорок минут, прежде чем смог закончить сборы.
Будто камень упал на сердце. Война…
Что ж делать? А что делать? Уже вручили предписание. Вот оно: листок белоснежной бумаги с двуглавым орлом и штампом военного комиссара. И с приказом: как можно скорее прибыть в военкомат.
Я, всё же, простился с матерью. Мы обнялись, сев на дорожку. Мои руки разжали объятия первыми, а мама всё не отпускала.
— Посиди ещё.
Запиликал сотовый, пришла смс: 'Санчез! Мы только тебя ждём'
— Мама, — я встал.
— Я вернусь.
Теперь не оборачивайся… Только не оборачивайся…
— Саня! Давай быстрее, — я на ходу запрыгиваю в битком набитый салон микроавтобуса. Он тут же срывается с места в карьер. Сидим друг на дружке, пьём пиво и водку прямо из горла, динамики орут песни о службе в армии, мы обнимаем своих подружек. У кого есть, а у кого нет — те тоже не грустят — дым в салоне — топор можно повесить, и пахнет не только табаком. Доезжаем до центра посёлка — там уже стоят остальные машины наших пацанов. И народ ещё подходит — кто поодиночке, кто парочками, кто пешком, кто на машинах — 'Жигули', 'Нивы', 'Тойоты', 'Мазды' и другие японки, микроавтобусы, японские грузовички — вскоре собирается уже приличная толпа. Выбираемся к остальным, чтобы обняться, и выпить на прощание. Кто-то уже влез в дембельскую форму с оборванными украшениями и с наспех прикреплёнными лычками и значками классности. Если у кого-то есть берет — то он уже лихо заломлен на затылке — погранцы, морпехи, десантура, а нас ротный отучал выделяться. И правильно.
— Саня…, -тут я пропущу, ибо нынешняя 'мова' у молодежи нецензурна, если кратко — то мы им, агрессорам, натянем половые признаки на глаза и заставим моргать.
— Держи, — ребята протягивают мне белый пластиковый стаканчик, до краёв наполненный водкой, — Жди… Щас вот… Скажем!
— Пацаны! На нас напали колбасники! Ну (цензура) и что… Наши деды их били?
— Да… Да! — невпопад гудит толпа, тут Белый, вэдэвэшник, и мой друг, вдруг резко срывается на крик, — А! Били?!!! Не слышу (цензура)!!!
— ДАААААААА!!! — огненная вода обжигает глотку, прохожие разбегаются от греха подальше…
Моей спины касается чья-то рука. Чьё-то знакомое дыхание и запах хороших духов. Повернув голову я вижу, что не ошибся — перед мной стоит Женя… Ого, это же наша 'мисс надменность', только вот сейчас никакой напускной надменности в её глазах нет. Читаю по глазам, что она сейчас 'ой как жалеет!', что тогда, на днюхе у общей знакомой, отшила меня.
— Саш, а тебя что… тоже? — голосок то выдаёт.
— Да, — моя рука ложится на её плечо. Она вздрагивает как от удара током, краснеет и всё-таки тоже обнимает меня.
— Дай, — я отбираю бутылку у уже нетрезвого к этому моменту Белого и доливаю в свой стакан. — Держи, — протягиваю Жене нехитрую закуску: кусок чёрного хлеба с колбасой, купленной в ближайшем магазине.
От спиртного её щеки краснеют ещё сильней. А когда мы обнимаемся и целуемся, я чувствую, что наши сердца бьются в унисон. И бились они ещё издавна, просто одна ждала, а другой не решался.
Спустя некоторое время, появляется патруль милиции в полной боевой выкладке — с автоматами, в брониках и касках, и нас просят свалить в военкомат. Мы рассаживаемся по машинам и срываемся с места, с визгом и воем клаксонов, рёвом динамиков и гулом сабвуферов.
Как мы добрались до райцентра, я пропущу, ибо это описание не для слабонервных — колонна, длинная, шла с включенными фарами, заезжая на встречку, лихача и обгоняя всех, кого можно… Кто-то высунулся с флагами ВДВ и России. Со стороны можно было подумать, что стая бабуинов справляет свадьбу.
В райцентре машины пришлось оставить вдалеке от военкомата — всё было забито припаркованным или просто оставленным на дороге автотранспортом, а хаос, по мере приближения нас к нему возрастал — шли провожать своих родных, близкий и дорогих людей на войну. Шли и те, в ком нуждалась наша страна — защитники, молодые и старые, пьяные и трезвые, отцы семейств и прыщавые мальчишки. Стоп… вот прыщавых было мало — в основном — народ, призванный из запаса. Да и что эти дрищи могут… Автомат-то в руках не держали, а от танка, когда он на тебя, сидящего в окопе, наползает, оглушая грохотом, а ты должен сначала выстрелить по нему холостыми — типа отсекаешь пехоту, или портишь триплексы или прицел. А затем, отлежав и отбоявшись свои секунды на дне осыпающегося от тяжести проходящей сверху машины ровика, поднимаешься и швыряешь в пердящую выхлопом корму гранату. Кто-то орал от страха, а кто-то и терял сознание. Это только в фильмах и на словах все смелые.
Не доходя до военкомата, наша компания столкнулась с такими же бухими в пятую точку парнями и вместо драки стала ещё пьянее — встретились старые сослуживцы, и так, обрастая народом, 'зёмами' и знакомыми, мы протолкались к воротам военного комиссариата.
