эпизодов, отмеченных Бруцкусом еще в 20-х годах, но тоже, как мы условились выше, не касающихся «еврейской темы».
Первое. Дворцовый камердинер Алексей Волков рассказал Соколову о посещении Царского Села военным министром Временного правительства Александром Гучковым:
«Зачем тогда приезжал к императрице Гучков, я не знаю… Когда он шел назад, один из офицеров, приезжавших с ним, основательно пьяный, обратился ко мне… и злобно крикнул: «Мы враги ваши, вы враги наши, вы все здесь продажные». Гучков шел впереди, на растоянии всего нескольких шагов, он не мог не слышать этих слов.»
Бруцкус обвиняет Соколова, что, процитировав это показание в книге, Соколов действовал как злобный антигучковский памфлетист (монархисты ненавидели своего единомышленника Гучкова, потому что он интриговал против данного монарха – Николая II). Невозможно поверить, восклицает Бруцкус, чтобы такой человек как Гучков взял с собой – куда? во дворец! – пьяного офицера! Увы, если мерять исторических персонажей зыбким эталоном порядочности, как мы условились выше, то признаем, что политик Гучков не раз балансировал как раз на краю обрыва. И возможно, взял с собой во дворец в революционные дни преданного, хотя и распущенного офицера и предпочел «политично» не заметить его хамства… Но в чем Бруцкус безусловно прав: в любом случае, допрашивая самого Гучкова – а Соколов провел его допрос в эмиграции, в Париже, – следователь обязан был перепроверить показание камердинера. Но он этого не сделал.
«Я допрашивал Гучкова по узко специальному вопросу и думал допросить его еще раз. Но его дальнейшее отношение к делу дало мне основание думать, что он не желал более свидетельствовать, – писал Соколов. – Поэтому освещая его посещения Царского данными следствия, я как судья отнюдь не настаиваю, что они вполне соответствуют истине.»
Тут-то Бруцкус и взорвался (допускаю, что политически он был близок к Гучкову):
«Прием, пущенный в ход Соколовым против Гучкова, является для фальсификатора… классическим, чтобы… показание недостоверное, ничем не доказанное… положить в основание вывода – иногда, впрочем, в случаях особо скандальных с лицемерной оговоркой, что, мол, я, Соколов, как судья оставляю за собой право усомниться… Свой классический прием Соколов применяет во всех направлениях: и для установления небывалых событий, и для создания нужной ему обстановки, и для опорочения неугодных людей. Об известном банковском деятеле Ярошинском Соколов записывает: «Поручик Логинов показывает, что Ярошинский был агентом немцев, имел в войну от них громадные денежные суммы и на них вел по директивам врага борьбу с Россией.» Никаких, самых отдаленных намеков на достоверность слов Логинова не приводится… но обвинение брошено, и Соколов по своей системе шлет вослед: «Как судья я по совести должен заявить, что роль Ярошинского осталась для меня темной.»
«Не перечислить всех, кого Соколов забросал грязью этим излюбленным приемом», – завершает Бруцкус.
Данный пункт нуждается в комментариях.
В следственное дело и, соответственно, в книгу Соколова президент пяти столичных банков Карл Ярошинский попал потому, что во время ссылки Николая II пожертвовал на освобождение бывшего государя, по собственному признанию, примерно 175.000 рублей. Деньги эти он отдал в руки своей старой клиентке Анне Танеевой-Вырубовой, фрейлине императрицы, которая, в свою очередь, переслала их в Тобольскую губернию (тогдашнее место ссылки Романовых) для жившего там офицера Бориса Соловьева, зятя Распутина, якобы готовившего побег семьи. Но, согласно версии мифомана-следователя, каждое лицо, причастное к екатеринбургскому делу, неизбежно работало для какой-нибудь спецслужбы или группы заговорщиков («сионских мудрецов», например). Распутин, Вырубова, а за ними и зять Распутина, и, соответственно, банкир, дававший им деньги, – все зачислялись Соколовым по ведомству германской разведки. Упоминание имени Ярошинского в книге как лица, получавшего кайзеровское золото для подрыва и ослабления императорской власти, не случайно, а явилось символической компенсацией банкиру за то, что он не забыл былых благодетелей (в отличие от очень многих их подданных) и бескорыстно пожертвовал на их освобождение то, чем был богат, – деньги. И становится понятен источник почти истерического негодования Бруцкуса против следователя.
Свое назначение Соколов получил в сложный для военно-политических кругов момент. Вспомните докладную записку Сергеева, направленную в адрес Колчака… Кстати, генерал Дитерихс так оправдался от обвинений смещаемого следователя в том, что, мол, его, генеральские, подчиненные убивают нужных свидетелей и тем мешают устанавливать истину по делу, и что они же похищают в свою пользу ценные улики:
«В том и заключался дьявольский расчет евреев: поручить дело большевикам, так как их будут расстреливать на месте, без допросов.»
(Только не возражайте ему мысленно: а почему, Ваше Превосходительство, расстреливать большевиков положено без допросов? Я не преувеличиваю: это цитата из 1-го тома его книги стр. 233.)
На Соколова обратил в это время генеральское внимание гарнизонный начальник князь Голицын: он был земляком юриста, тоже пензяком. Николай Соколов переоделся крестьянином и пешком прошел тысячи верст от центра страны до Сибири, чтобы примкнуть к единомышленникам – белым. Генерал решил приглядеться к рекомендованному князем человечку, и Соколов показался ему лицом, соответствующим делу государственной важности. Дитерихс, кстати, объясняет, чем купил его генеральское сердце этот незнакомый пензяк. Более остального, видимо, ругательствами в адрес бывшего премьера Керенского, коего следователь именовал в беседах с ним «Аронкой» и «Арошкой».
… Объясню моему современнику позабытый исторический сюжет.
«Временный» премьер Александр Керенский некогда являлся любимейшим объектом поношения для право-монархических кругов, потому ему как бы уж и полагалось принадлежать к обрезанному племени. Но иудаизировать Александра Федоровича было трудненько даже единомышленникам Дитерихса. Как назло, он происходил из старинного священнического, т е. особо чистокровного русского рода, притом из настоящей глубинки – родился в городке Керенске, при впадении речушки Керенки в реку Вад, в той же Пензенской губернии, что и Соколов. (При большевиках город переименовали по имени более крупной реки – в Вадинск.) Отец будущего премьера был лицом светским, директором гимназии, но тоже в глубинном российском Симбирске. Дослужился папаша Керенский до чина статского генерала и соответственно до звания потомственного российского дворянина.
А все-таки сынок-то его оказался евреем. Во-первых, у него были волосы темные. Во-вторых, умел красиво говорить. Посудите сами, разве коренной русский человек умеет красиво говорить? Его матерью была вовсе не г-жа Керенская, она его приемная мамаша, а настоящей являлась знаменитая террористка- цареубийца Геся Гельфман, из квартиры которой 1 марта 1881 года народовольцы вышли на «акт». Во время суда Геся оказалась беременной, поэтому ее не казнили, и она умерла позже, от послеродовой горячки в крепости. А ребеночка-то куда дели? Вопрос с Гесиным ребенком давно мучал романтическое российское сознание, и в 1917 году, 36 лет спустя, ответ на него таки нашли: власти отдали его на
