«Нет особой нужды пояснять, что детальное знакомство с этими категориями чинов совершенно для нас необходимо и представляет далеко не академический интерес», — начинает статью Вишневский. И дальше дает развернутый анализ социально-классового состава нижних чинов английского флота, рассматривает систему рекрутирования в матросы и дофлотской подготовки молодежи, методы вербовки во флот; вопросы обучения морскому делу, материального снабжения и т. д. и т. п. Когда читаешь научные обзоры Вишневского, невольно возникает ощущение: автор не бесстрастный ученый и не только во имя обогащения информацией о вероятном противнике он пишет все это, нет, он еще и «примеряет», а что из опыта крупнейшей морской державы может и должно пригодиться для строительства родного флота.
И другая статья — «Командный состав английского флота», эпиграфом к которой заверстаны слова: «Сражаются не пушки, а люди», носит социолого-профессиональный характер. Построена она на материалах английских статистических справочников и специальных журналов. Путем кропотливых выборок, различных данных, сжатых служебных характеристик, даваемых «Navy List» (справочник 1927 года) индивидуально тысячам офицеров, автор составил характеристики различных групп и категорий английского морского офицерства. Дан тщательный анализ этих групп — по двенадцати признакам (определение национального и социального состава, данные об интеллектуальном и физическом развитии, о военно-морском стаже и возрасте офицеров и т. д.). Особое внимание уделено группе строевого офицерства — наиболее привилегированной и подтверждающей, что вся масса офицеров в социальном отношении состоит из аристократии, буржуазии, интеллигенции.
Рассматривает Вишневский и морально-политический облик английского офицера, у которого с детства воспитывали уважение к флоту, понимание того, что господствующий на морях господствует над мировой торговлей, над богатствами мира. Затем, штудируя морскую британскую историю, кадет пропитывается духом великодержавного высокомерия. И экономическая география формирует «британское» миросозерцание, он изучает торговлю Британии, ее экономику вообще и убеждается в том, что метрополия может жить самостоятельно только 7 недель. Прервись морской подвоз — голодная смерть. И будущий офицер проникается сознанием важности флота, реально ощущает значение своего выбора.
Ценность исследований Вишневского была немалой: об английском флоте, например, до появления его статей в «Морском сборнике» за три десятилетия было опубликовано всего два очерка.
Именно в период сильного увлечения военно-морской наукой у Вишневского появляется уверенность в том, что избранный путь верный. Он возобновляет ведение дневника, и 1 июля 1928 года в нем появляется такая запись: «Я много читаю. Сам прохожу университетский курс, — в 1918 г. променял его на фронты. Теперь беру с выбором, нужное. С 1921 г. я сделал, как видно, очень много. Я рад, что В.-м. академия берет мои работы как пособия… Рад, когда бывшие генштабисты выслушивают некоторые мои советы и поправки. Рад, что окончившие Военно-морскую академию предлагают мне совместно разработать некоторые вопросы, — я вижу, что прошел хорошую дистанцию».
Оглядываясь на пройденное, Вишневский скажет впоследствии о том, что на рубеже тех двух десятилетий он «вполне наметил свой путь — путь офицера Генерального штаба». А в мае 1929 года ему предложили переехать в Москву для работы в морской группе. Однако с ответом медлил, так как считал, что работу по изучению вероятных противников на море целесообразнее вести в Ленинграде. В сентябре того же года он получил новое предложение — военно-морской отдел Государственного издательства — поближе к литературе. Но нет, и теперь Вишневский отказывается, выстраивая целую систему аргументов против: не закончена работа по изучению «главного противника» на море (нельзя останавливаться на полдороге); только что им получен заказ ПУРа на книгу «Наши вероятные противники на Балтийском море» и т. д. и т. п. «Я позволю себе в заключение указать также на крупные личные затруднения (здесь он имел в виду заботы о шестилетнем Игоре, воспитывавшемся Людмилой Зерниной. — В. X.), которые возникнут в случае моего перевода в Москву и будут весьма мешать моей деятельности. Впрочем, этот личный мотив можно не принимать во внимание», — писал он в рапорте на имя ответственного редактора «Морского сборника» 14 сентября 1929 года.
Как-то редакция «Ленинградской правды» обратилась к руководству Военно-морской академии с просьбой проконсультировать одну рукопись. Задание передано Вишневскому, и вот он со смешанным чувством знакомится с главами из трилогии бывшего графа Алексея Толстого «Хождение по мукам» (рукопись называлась «Гибель Черноморского флота»). «Я дал до 20 поправок, — записывает Всеволод Витальевич. — Толстой — способнейший малый. Этот эмигрант, „перелет“ волнующе пишет о наших делах, о 1918… Мне не верится, однако, в его искренность. Как странно — Ал. Толстой живописует моряков, от которых бежал когда-то…» (Из дневника 1 июля 1928 г.).
Вишневский с удивлением читал эти страницы: он словно рассматривал себя самого времен гражданской войны со стороны да еще глазами бывшего противника (как многие тогда, он не простил еще Алексею Толстому его временное эмигрантство). И одновременно проза эта обладала особой притягательной силой таланта настоящего художника.
Да, любое прикосновение к прошлому, к страдному времени революционных битв и боев гражданской войны каждый раз вызывало не столько «военспецовское», сколько эмоциональное отношение. В один февральский вечер 1928 года Вишневский заносит в дневник после просмотра фильма «Морские силы в СССР»: «Вторая часть, где показана гражданская война, меня разволновала очень сильно. Меня затрясло, когда я вновь увидел — пусть в инсценировке — походы и бои, эшелоны и рельсовые пути, уносившие моряков вдаль. У меня покатились тихие слезы, мне было сладко, грустно и, м. б., немного стыдно за эту чувствительность. Нас, стариков, было человек 20… Зажегся свет, и мы были вновь непроницаемы и деловиты, обмениваясь замечаниями, не обнаруживающими того, что мы только что испытали».
Приближалось десятилетие Красной Армии, и ветераны гражданской войны, которых жизнь разбросала ныне в разные края, потянулись друг к другу. Всеволод получает письма от Тихона Василенко и рассудительного комендора Овсейчука, от Попова, пишущего в несколько приподнятом тоне, и хладнокровного Авксентьева.
Петр Попов объявился в 1928 году, когда перебрался из Нижнего в Москву, на работу в Наркомпочтель (Министерство связи), куда его рекомендовал давно уже трудившийся в этой организации Иван Папанин. Писал Попов редко, но даже в немногих письмах явственна его глубокая привязанность, пожалуй, даже своего рода влюбленность в «Володечку», которого он называет и другом и братом: «У меня мысль о тебе как о гениальнейшем человеке, которому так легко дается литературное творчество, что уже можно видеть и отметить из первых твоих проб…»
Как мы помним, жизненные дороги Папанина и Вишневского разошлись после освобождения Крыма, когда последний возвратился в Новороссийск. Встретились они спустя несколько лет, хотя, и будучи на расстоянии, всегда помнили друг о друге. Между прочим, и в переписке и в разговорах при встречах сохранились обращения молодости — Ванечка, Володечка… Подобная несколько шутливая применительно к ним, давно уже вышедшим из того возраста, когда так называют, и именно поэтому трогательная форма обращения широко бытовала в матросской среде в годы гражданской войны. «Всеволод» же вообще непривычно звучало для солдат и матросов, и было им естественно перейти на уменьшительное «Володечка», а не «Волочка», как его называли в кругу родных.
Иван Папанин менее сентиментален и более требователен. В двадцатые годы, когда он бывал по делам в Ленинграде или встречался со Всеволодом в Москве, редкий разговор не заканчивался прямым упреком и одновременно вопросом: «Как ты думаешь быть с партией?» А предшествовали этому жаркие споры о политике — внутренней и международной, о том, как строить военный флот, о науке — военной и мирной, об освоении Северного морского пути. Поверялось сокровенное, и планы Папанина выглядели весьма определенными. Он широко улыбался и как бы между прочим говорил о своей мечте: «Хорошо бы на макушку Земли забраться, а?»
… В один из вечеров собрались четыре моряка в тесном номере московской гостиницы. Глаза у каждого сияли, каждый требовал внимания и завоевывал его. И в этой обстановке срабатывают их отличительные черты: хитрость, оперативность Папанина; невозмутимость и хладнокровие Попова; практичность и расчетливость Авксентьева; опыт, азарт Вишневского. «Мы живем все еще чудесными годами 1918–19… — ночью, после того, как друзья разошлись, записал Всеволод. — Несказанное, неизвестное большинству наслаждение…
Мы шли — мы, Конная армия — на Ростов. Гремели… И я писал (Вишневский имеет в виду дневники, погибшие в Новороссийске в 1920 году. — В. Х.) о громах каждого боя… Это были „метеорологические“
