Политуправления, тащу кусочек хлебца… Тьма. Все вокруг в морозном тумане… Деревья, металл, камни — все в инее… Под ногами скрипит снег… Решетки, Исаакий, Адмиралтейство — все бело. Причудливо спутанные провода. У заиндевевшей решетки белого ледового Летнего сада на снегу сидит человек, странно раскинув ноги. Просто устал? Или умирает…»
Жестокая дистрофия свалила и Всеволода Витальевича: кровь хлынула горлом, он потерял сознание. Хорошо, что рядом оказались люди — свезли в госпиталь, где он пролежал целый месяц — по 4 января 1942 года. И здесь, несмотря на крайнюю слабость, продолжал вести дневниковые записи: «1 декабря 1941 года (163-й день войны). В госпитале. Ночью привезли… Почти без памяти… С утра слабость. Жаль, но здоровье сдает…
Дотронулся до десен, идет кровь. Походил — слабость. Врач расспрашивает, говорит: „Это резко выраженный авитаминоз“.
В госпитале две с половиной тысячи раненых и больных, при норме — полторы тысячи человек. Ночью привезли раненых из-под Колпино».
И отсюда Вишневский продолжает держать тесную связь с оперативной группой писателей, всем интересуется, вникает в каждую деталь. В записочке своему заместителю Г. И. Мирошниченко есть проникнутые дружеской заботой строки: «Гриша, как обстоят дела с едой, выдали ли ушанки, валенки, кожухи?..» Редактирует статьи, очерки коллег для центральной прессы, проводит беседы с ранеными, задумывается о литературном творчестве: сейчас он писал бы «быт войны», социальные зарисовки, тщательные и многосторонние.
В общем, продолжает работать.
Как лечить дистрофию? Вишневский сам для себя определяет пути лечения:
«1) Прорвать блокаду Ленинграда.
2) Некоторое улучшение питания.
3) В будущем: диета и отдых (?!) после победы…»
В этом «рецепте» весь характер Вишневского — воинствующий, неукротимый.
В те дни поднимали на ноги не только лекарства, не только лишний грамм хлеба, но и вера в победу, а ее у Всеволода Витальевича хватало не только для себя — и для других. В феврале 1942 года, когда дистрофия настигла Тарасенкова, он пишет ему такие ободряющие и вдохновляющие строки: «Я хотел бы сказать людям, Маше, твоему сыну, матери, близким: „Да, Анатолий — воин, коммунист, моряк, — работа в „Знамени“ была органичной, и это было доказано на войне в полном объеме“.
А сам Вишневский поправлялся медленно. Сказывалась и его давнишняя болезнь, заявившая о себе еще в середине тридцатых годов, — гипертония.
Ему тоже помогали друзья своим вниманием, посещениями, письмами о делах. А однажды вечером услышал по радио стихи Азарова, посвященные ему, Всеволоду Вишневскому:
Он был очень тронут и не замедлил откликнуться, послав Азарову записку: „Вся в звездах ночь“ — будто страница моего дневника… Это наше общее, кровное. Хорошее стихотворение. А за посвящение — братское спасибо!..»
В первые дни нового, 1942 года по поручению Ленинградского Дома Красной Армии, невзирая на страшный мороз, ученицы десятого класса разносили подарки раненым. Всеволод Витальевич разговорился с ними, записал непосредственный живой рассказ, передающий и бытовые подробности, и мироощущение, и характер юных ленинградок.
«— Мы учимся!.. И хотя холодно, но все теперь повеселели — ведь прибавили хлеба до 250 граммов, а это значит — можно два раза в день есть. Кроме того, суп в школе стали давать без карточек. Мы, молодые, здоровые, бегаем по городу. Одна старушка показала нам, где ваш госпиталь. Я, говорит, доведу вас. А мы так медленно идти не можем. Поблагодарили и вперед побежали. А старушка кричит нам вслед: „Быстро бегаете, видно, хорошо покушали“. (Смеются девушки.) И к бомбам мы привыкли…
А вы литературное что-нибудь сейчас пишете? Мы вам принесли подарки, но вы нас не угощайте. Нет, кушать мы не хотим, спасибо, спасибо. Вы к нам в ДКА[41] приходите…»
Но все-таки бутерброды девушки съели… Курносые, милые… Немало в жизни тяжкого, но есть и светлые, радостные моменты.
На страницы дневника заносится идея, которая родилась в годину великого народного подвига и которая через десятилетия воплощена в жизнь — сооружением мемориального комплекса «Пискаревское кладбище»: «Я бы хотел, чтобы после войны был создан памятник всем молчаливо умершим ленинградцам…»
3
И в самую страшную блокадную зиму — 1941/42 года — Вишневский умел видеть победу. «Мне надо быть участником прорыва блокады», — говорил он и свято верил в то, что это сбудется. Как и многие в то время, он думает о втором фронте, понимая, что Англия и США будут традиционно маневрировать и «биться» до последней капли крови русского солдата.
Пятилетний мальчик при очередном налете фашистских самолетов не прячется, смотрит в небо и сжимает кулаки:
— О, если бы меня послали в Германию — я задушил бы Гитлера!..
— Почему задушил?
— А я стрелять еще не умею…
С этого эпизода начал Вишневский свое выступление перед ленинградской интеллигенцией в солнечное морозное январское утро 1942 года. Он говорил о зияющих дырах выбитых окон в здании Русского музея, о методически разрушаемом врагом чудесном городе, где каждый камень зовет к мщению…
Здесь, на Мойке, 20, в огромном зале ленинградской капеллы холодно, но людей много. Внимательно слушают, иногда перебивают глухими аплодисментами (руки в теплых перчатках, рукавицах). После Вишневского читают стихи поэты. Александр Прокофьев — в шапке-ушанке, в шинели, с полевой сумкой через плечо, только что прибывший с передовых позиций. Николай Тихонов, изможденный, худой, остроскулый, читает свое новое стихотворение о Москве и Ленинграде:
