с тобой обретем друг-друга. Попробуй что-нибудь другое — теперь ты несчастлив, правда? (Косой злобный взгляд.) Слушай — слушай, это не я говорю, не я — у меня тоже есть мать, как у всех. Меня учили завязывать шнурки. Я не хотел быть таким, какой есть. Но все равно, посмотри вокруг — чем одно хуже другого? Я сам сделал себя таким? Если да, помоги мне — если нет, присоединяйся. Кто я, высокомерный брат Господа? Или софист? Мы здесь одни, в этой Нью-Йоркской пещере, в темнице, в замке — мы вне времени…
…Сейчас мы умрем. Может быть, в этот раз мы умрем навсегда. Мы будем вместе! Что есть у других? Телевизор. [2] Здесь мы будем одни, в изысканном напряжении, предвосхищая желания друг друга. Днем мы задернем шторы и станем изучать гениталии друг друга перед зеркалом. Каждый таракан, каждый стакан, разбившийся в раковине, будет иметь значение. Мы купим помидоры и будем кататься на метро. Мы будем продавать путеводители по Алабаме.
Нас здесь ненавидят. Нас ненавидят везде. Мой сверкающий член выдается вперед. Все завидуют мертвым. Мы возмущаем их точно так же, как дети богатых возмущают детей бедняков. Мы — вдохновители евангелистов! Мы — искусители! Мы будем ненавидеть друг друга в открытую — и получать от этого удовольствие. Мы не будем ничего отрицать! (Я — рот, разинутый, как акулья пасть. Я тебя обожаю. Твои скулы, твои соски и запястья, нож…)
Люди ненавидят вампиров, потому что их не в чем винить. Вампир невиновен. Ему нечего терять. Но и вампиру хочется иногда быть другим. Он — безумец. Он лежит на кровати, парализованный полной луной, и предается фантазиям… На самом деле, когда он отведает ее крови, она больше уже никогда его не удовлетворит. Она сама станет вампиром. В моей агонии на желтых простынях. На меня сыплется мелкая пыль. Его мозг — словно смерч в пустыне. Песок попадает ему в глаза, и он матерится. Только так у меня можно вызвать слезы. Он тоскует об истинной смерти…. но именно в этом ему отказано….
Говорят, тучные женщины — самые ненасытные в сексе, и я с этим согласен, хотя всякое слово, где есть «экс», сексуально. Взять хотя бы «экс»-'топор'.
Сексуальная жажда вампира подобна сверкающей белоснежной пещере, где таящие стапятиградусные сталактиты капают на верхушки стапятиградусных сталагмитов. Но что делать тому, для кого любой дом только строится… они доберутся до нас… никто этого не замечает… кран раскачивается, но это видят это лишь крошечные строители, с луны земля кажется маленьким стеклянным шариком. А ты, президент Объединенных Льдов, с ножом для колки льда в офисе и вздорным бредом во всех отверстиях — что бы они сказали, увидев тебя таким? [3] Любовь не особенно идет в голову, когда ты в центре мишени. В Пятне Пустоты. Но у меня есть задание, и я собираюсь исполнить его хорошо — сделать все, от меня зависящее. Умеет ли Любовь водить машину? Она не рождается с этим умением, но ее легко обучить, как говорят о попугаях. Любовь — это бриллиантовое кольцо в сорок карат-попугаев, [4] которое спускает штаны, пока гниют его родители. [5] Эта тема мне хорошо известна, однажды я даже эссе написал.
Это правда, что для человека любовь — это все. Любовь — это вода, по которой шагал Иисус, но когда слово «вода» мелеет, и ты падаешь в добровольное одиночество, ты все равно падаешь в любовь.
Люди считают любовь экваториальным эквивалентом смерти, потому что они живут не на экваторе. [6] Любовь настолько безобъектна, что ее следовало бы назвать абстракцией, а смерть — это имя для всех абстракций. Иными словами, она вызывает в тебе желание прикинуться дурачком. Но если ты это делаешь, рано или поздно тебя все равно раскрывают, и тогда приходится начинать все с начала на новом месте, вступая в игру и выбывая из нее, пока ты жив, как шпион. Хотя в этом нет ничего плохого. Можно сказать, что гусеницы во времени — то же самое, что пчелы в пространстве.
Это была прелюдия. Сейчас ты проводишь рукой по лицу, и за эту долю секунды напряженные пристальные черты разглаживаются, как будто ты спал с открытыми глазами.
II
Следующий персонаж, с которым вы познакомитесь, вообще здесь не к месту. Он лишний. Он — пробел в книге, как будто, пока Джек и Сью разыгрывают кульминационный момент каждый в своей мыльной опере, видеокамера, что лежит на полу у них за спиной, начинает медленно подниматься, записывая и воспроизводя все, что попадает в кадр. Или как будто потом Джек и Сью наблюдают в течение сорока секунд в том же самом телевизоре настоящих бронтозавров на выпасе. Он, как внезапная пустота под ложечкой, которая возникает на людной улице при внезапном вопросе незнакомца, поравнявшегося с тобой в толпе: «А вы что… думаете?» Можно еще сказать, что этот новый персонаж имеет такое же отношение к данной книге, какое имеет отдельно взятой человек, чья жизнь, начиная с семнадцати лет, была непрестанной попыткой понять себя через пристальное наблюдение за всеми, кто хоть чем-то на него походил, к биографиям остального человечества.
Он — друг вампира, и на карнавале в Хэллоуин он — скелет. Дружба их объясняется тем, что у скелета нет крови, которую мог бы выпить вампир, а вампир вообще ничего не боится, и ему это, наоборот, даже нравится. Они подружились еще подростками. Скелета зовут Череп, а вампира зовут Рот. Они живут вместе в Нью-Йорке, и играют в рок-группе «Либертины». [7]
Оба достигли своей нынешней личностной сущности на темной стороне жизни практически одновременно, когда у них начали пробиваться усы. Теперь, когда им было по 21, оба брились всего раз в неделю, что давало Рту все основания предположить, что они и дальше будут меняться, но Череп упорно твердил, что ему очень даже неплохо и в нынешнем обличии.
Черепа зовут Каспар Скалл, [8] настоящее имя Рта — Артур Блэк.
Они живут в паутине из проводов и картинок, распиханных по четырем боксам в четырнадцать квадратных футов. Вещи здесь чистят редко. Череп может все дни напролет дрыхнуть в прохладе, лежа на диване в своих потрепанных грязных шмотках, и поднимается только, чтобы сгрести мелочь своими большими ручищами и пойти купить супа. Рот возвращается с охоты и находит его на месте. В течении первых минут пятнадцати они не говорят друг другу ни слова и даже не смотрят друг на друга, пока Артур слоняется по квартире, а Череп хлебает свой суп. Потом Рот отрывает полоску бумаги в девять дюймов шириной, растягивает ее у себя перед грудью, от соска до соска; стараясь не прикасаться к Каспару, продевает бумагу ему через грудь и вытаскивает со спины, держа за уголки двумя пальцами, большим и указательным. Череп отрывает точно такой же кусок бумаги, держит его вертикально и — тщательно избегая всякого телесного контакта, — продевает его через тело Артура подмышками. Потом они берут по паре тупых ножниц и, стиснув зубы, начинают кромсать бумагу. Они бормочут разные фразы вроде: «Кажется, здесь написано твое имя, Каспар», или ' Чуть-чуть сними по бокам, пожалуйста ', или ' Что ты делал сегодня в школе? '
Вскоре вся бумага, сероватая, как дешевая бумага для пишущей машинки, оказывается на полу. Просто клочки и обрезки. Просто хлам, как это принято называть. Мусор. Мусор весело скачет в корзине вместе с остатками нашинкованной моркови, покрывшейся черными точками, но давно позабытой Каспаром и Ртом, хотя оба они — любители точек и кругов. Рот особенно любит точки, Каспар — круги.
Они убирают ножницы.
Рот снова берет свои ножницы и запускает ими в окно. Друзья стоят лицом к окну и смотрят, как ножницы плашмя ударяются о стекло. Им обоим смешно. Ножницы остаются на том же месте, и Артур, смеясь, оседает на пол.
— Слушай, как смеются ножницы, — говорит Череп.
— Это что, такая интимная шутка? — спрашивает Рот.
Ни тот, ни другой знать не знают, о чем говорит ему собеседник. Они вообще никогда не знают, о чем говорят.
Вот последний их разговор, где имел место такой обмен репликами:
Рот (тыкая пальцем в яичницу): Если бы это была сигарета.
Череп: Зажевать бы сейчас одним махом добрую пригоршню табаку.
Рот: Не забудь про бумагу. В ней все витамины. Витамин А, Витамин Ф, Витамин П…
Череп: Витамин Ф предохраняет от рака.
Рот: О, да! Надо это запатентовать и отписать Главному Хирургу! Только бы не забыть. Это, как Луи Пастер: выпил кислое молоко, сблевал и сразу же выздоровел! Это войдет в историю. Как ты думаешь,
