подбирали приемные семьи и учили студентов итальянскому, были строгими и черствыми. И так далее. Более того, сама программа не имела легального статуса, так как ей не принадлежала никакая собственность.
У нас с мамой были свои жилищные проблемы. Нам досталась квартира (та, что через дорогу от синагоги) просторная, но неудобная. Расположение комнат бестолковое: негде было посидеть в уютной обстановке. Из окна кроме зеленого купола синагоги почти ничего не было видно. Соседи снизу всегда злились на нас, потому что наша ванная протекала, туалет постоянно засорялся. Но что хуже всего – квартира была абсолютно новой. Я думаю, мама смирилась бы с любыми бытовыми неудобствами, если бы мы жили в какой-нибудь средневековой башне или в палаццо пятнадцатого века, но в совершенно новом здании все это было невыносимо.
Помимо общих с мамой проблем у меня были и свои личные. Существовала американская школа, но мама говорила, что она слишком далеко от города и очень дорогая. Она дала мне триста долларов, в виде подкупа, чтобы я согласилась пойти в итальянскую школу (тогда, это казалось хорошей идеей), и деньги я уже потратила, поэтому не могла ничего изменить. Даже когда директор классического лицея имени Данте сообщил нам, что, поскольку школьный опыт работы с иностранцами, не знающими итальянского, был очень неудачен, он не хочет меня принимать. И это несмотря на то, что у меня были все нужные документы, от детского сада до девятого класса, переведенные на итальянский язык и заверенные рельефной печатью итальянского консульства в Чикаго.
Я изучала итальянский в школе «Лингвавива», но, похоже, без особых успехов. Классы были большие, а студенты (в основном двадцатилетние немки и скандинавки) горластые и агрессивные. Я целый месяц ходила на занятия, но так и не могла говорить по-итальянски, и казалось, во всем мире у меня нет ни единого друга.
К концу лета мы с мамой стали постоянными посетителями Американской церкви. Мама никогда бы не призналась в этом, но мы нуждались в помощи. Это была епископальная церковь, и там требовалось часто совершать коленопреклонения, для чего из спинки сидения напротив выдвигались ступеньки с кожаным покрытием, наподобие ступенек кухонной стремянки. Мама не была религиозной женщиной, но мне казалось, что она молилась по-настоящему, и это пугало меня. Я не знаю, получала ли она ответ на свои молитвы, но наши дела неожиданно резко изменились к лучшему, будто кто-то услышал нас и послал фею посмотреть, что можно для нас сделать. Хотя на самом деле не фею, а волшебника. Человека с благозвучным именем Бруно Бруни, которого мы встретили прямо в церкви во время перерыва на кофе после службы. Синьор Бруни был послан нам Богом. Он представил маму директору научного лицея Моргани, приятной доброжелательной женщине, которая сказала, что будет счастлива видеть меня в своей школе и что сначала будет трудно, но ее опыт работы с иностранцами, не знающими языка, весьма обнадеживает. Он успокоил любопытствующую Questura и помог нам найти более подходящую квартиру в Борго Пинти, недалеко от Дуомо, в старом доме, но весьма уютную и действительно удобную. По утрам я любила смотреть из окна на маленький фруктовый рынок. Я сделала дюжину фотографий, но у меня так и не получилось передать саму душу этого места.
Затем синьор Бруни помог маме организовать обязательные поездки студентов в Рим и Венецию, а мне он помогал с уроками. Я начала говорить по-итальянски только к Рождеству, но еще раньше выучила наизусть названия основных гор, рек, городов и так далее, каждой провинции и могла отбарабанить их перед всем классом, когда меня «допрашивали», что обычно вызывало одобрительные аплодисменты одноклассников. Мой ужас перед этими
К Рождеству стало понятно, что год будет удачным. Наши дела постепенно налаживались, время бежало все стремительнее, программа успешно развивалась; у меня было много друзей, и я уже говорила по-итальянски. На самом деле я не могла остановиться: говорила, говорила, говорила. Папа неожиданно навестил нас весной и отправился с нами по студенческой программе в Венецию. Синьор Бруни не смог поехать, что выяснилось в самый последний момент. Во время поездки я потерялась и до самого Лидо добиралась на вапоретто.[55] Папа нашел меня. В тот вечер в ресторане на Риалто мама пожаловалась, что какие-то женщины за другим столиком непристойно смотрят на нее. Мы потом постоянно подтрунивали над ней по этому поводу, папа и я. С какой стати кто-то будет непристойно смотреть на нее? Но она стояла на своем.
Только два года спустя, когда я вернулась во Флоренцию, чтобы окончить лицей вместе с прежними одноклассниками, я обнаружила то, что, по всей вероятности, было очевидно все это время для более опытного взгляда: мама и Бруно Бруни были любовниками. Случайно брошенная фраза одного из учителей Лингвавивы, которого я встретила на улице, заставила меня задуматься о присутствии синьора Бруни у нас дома, когда я приходила из школы; о ночных разговорах по телефону; о свежих цветах и о мужской перчатке на лестничной клетке; о новом платье и новой стрижке мамы. Это были кусочки головоломки. Я примеряла различные эмоции, но так и не смогла найти что-то подходящее. Я излила немного злости в письме, которое так и не отправила, немного негодования, немного меланхолии (приятной, которая у меня ассоциируется с Шопеном)… По правде говоря, я была немного заинтригована.
Как-то так получалось, что, когда мы с мамой терялись во время прогулок, мы частенько оказывались около красивого маленького кладбища немного не доходя Сеттиньяно. Выходили ли мы из леса, или поднимались вверх по небольшому склону, или сворачивали с какой-либо выбранной прежде тропы, мы попадали сюда и понимали, где находимся. Впереди наверху была маленькая деревня с очередным коммунистическим баром, очередным Каза дель Пополо, где мы обычно останавливались чего-нибудь выпить перед тем, как сесть в автобус и ехать вниз, обратно в город.
Когда я дошла до кладбища, я ненадолго остановилась, ежась от холода. Кладбище представляло собой горизонтальную площадку в виде ступеньки, высеченной в холме, прямо над дорогой. На многих могильных камнях красовались фотографии усопших в водонепроницаемых литых овалах, которые блестели, как глаза при солнечном свете. Множество маленьких огней, горевших постоянно (пока семья оплачивала счета за электричество каждые три месяца).
Незадолго до смерти мама записала для нас пленку, несколько пленок. Она хотела нам кое-что сказать, значительное и незначительное. Это была какая-то тайна. Что такого ей надо было поведать, чего она не могла открыть нам лицом к лицу? В конце концов, мы не были одной из тех семей, в которых не умеют разговаривать друг с другом или выражать свои чувства. Во всяком случае мы были совершенно другими.
– Я просто хочу иметь возможность сказать то, что мне приходит в голову. Не стоит по каждому поводу звать вас. За день возникает столько всяких мыслей, и ночью тоже, особенно ночью. Столько счастливых воспоминаний, иногда и несчастливых тоже, но в основном счастливых. Пусть у вас останется запись всего этого. Так много хочется сказать каждой из вас и всем вам вместе.
Так что папа установил у ее постели магнитофон. У него, музыканта-любителя, было полно всякой звукозаписывающей аппаратуры, которой он активно пользовался.
– Почему бы тебе просто не достать мне один из тех маленьких кассетников? – спросила мама, но отец все привык делать с размахом. Он установил двухдорожечный магнитофон у постели, на столе, где мама держала свои лекарства. Он купил два новых низкочастотных микрофона и перепробовал все возможные положения микрофона и установочные параметры магнитофона. Для него это был способ справиться с переживаниями.
– Проверка. Раз, два, три, четыре, проверка. А теперь
Но мама не желала.
– Я чувствую себя как на сцене; на радио. – Один микрофон был закреплен на штативе и раскачивался над кроватью. – Я хочу, чтобы все это было уединенно.
– Проверка. Раз, два, три, четыре, проверка.
И магнитофон повторял: «Раз, два, три, четыре, проверка».
И напоследок он соорудил пульт дистанционного управления, который мама могла держать у себя на
