самостоятельно решать свои финансовые вопросы, не отдавая их во власть епископа Флоренции, своего формального патрона. До избрания нынешней настоятельницы, мадре бадессы, епископ управлял финансами обители сам и перевел большую часть дохода в казначейство епархии – вопреки распоряжениям Лючии относительно наследства, в соответствии с которыми все доходы от ее владений должны принадлежать монастырю и контролироваться только его настоятельницей. Епископу не понравилось такое положение дел, и чем больше дохода приносили монастырские земли, тем меньше средств из бюджета епархии выделялось монастырю; но чем меньше денег епископ давал монастырю, тем меньше контроля он над ним имел.
Церковь, конечно же, человеческое учреждение, и все же эти показатели ее человечности – борьба за власть, переживания по поводу денег – шокировали меня не меньше, чем периодические скандалы вокруг Банка Ватикана, который не к месту называли Институтом религиозных работ. С другой стороны, мадре бадесса воспринимала эти человеческим проблемы как что-то само собой разумеющееся. Иллюзии относительно епископа, власти и денег были для новичков вроде меня, она же была готова противостоять епископу по любому поводу: по вопросам финансов, нововведений в одежде (почему кучка старых мужчин должна диктовать, как одеваться монахиням?) и особенно по поводу дальнейшей судьбы библиотеки, которую епископ хотел перевести в Сан-Марко. По его убеждению монахи в Сан-Марко имели больше опыта в редактировании старых текстов и могли более продуктивно использовать книги из Санта-Катерина. Позиция мадре бадессы заключалась в том, что самые важные тексты в библиотеке в Санта-Катерина касались вопросов, которыми должны заниматься женщины, поскольку мужчины в прошлом уже загубили эту работу. Сестра Чиара даже опубликовала монографию о роли женщин на начальных этапах развития церкви, продемонстрировав, что женщины в то время были полноценными священниками, способными управлять паствой. (Употребление греческих слов diakonos и presbyteros[91] применительно к женщинам наравне с мужчинами можно объяснить только самым фантастическим образом.) Епископ попытался остановить эту публикацию, но мадре бадесса расстроила его планы, получив nibil obstat[92] церкви благодаря вмешательству со стороны одного кардинала. Он, как и мадре бадесса, был родом из Абруцци.
Короче говоря, происходило что-то важное.
К началу первой недели декабря большинство книг были разобраны по страницам и проложены промокательной бумагой. Несколько сотен из них прошли обработку тимолом для уничтожения спор плесени и были готовы для того, чтобы их снова собрать, так что работы хватало. Я обучала некоторых сестер делать простые жесткие переплеты, используя инструменты, которые позаимствовала на время у переплетчика из Прато: костяные скоросшиватели, кашировальный молоток, кусачки для манжетки книг, шила, несколько катушек ниток и старомодные прессы для зажима, удержания и прошивки книг. Они оказались способными ученицами. Я же приступила к работе над сокровищем библиотеки, знаменитой «Legenda Sanctissimae Caterinae»,[93] набранной грубым готическим шрифтом, – одной из первых книг, напечатанных во Флоренции. Кожаный переплет восемнадцатого века был полностью уничтожен, но сам книжный блок не сильно пострадал и не нуждался в перетяжке.
Наступил вечер четверга, праздник святой Бриггиты Шведской, и нам разрешили выпить по стакану винсанто и съесть по парочке biscotti,[94] которые мы обмакивали в сладкое вино. Сестры Бернарда и Анна-Мария разработали и подготовили новые модели одежды, и воздух наполнился неким возбуждением, когда они, обойдя по кругу всю комнату, присоединились к нам у камина. Монашки хлопали, как на показе мод. Я их очень хорошо понимала. Традиционная одежда монахини груба и неудобна. В юбках до пола трудно ходить, апостольник ограничивает боковое зрение, льняной serre-tete[95] натирает кожу. Молодые сестры ужасно страдали от этого. Их serre-tetes всегда были сальными от крема, которым они мазали шею. Никто не ждал одобрения епископа без борьбы. Но монахини к ней были готовы. Как я уже говорила, что-то витало в воздухе, что-то волнующее, чего не сможет остановить епископ.
Мои ученицы, оторвавшись от работы, смотрели на сестер Бернарду и Анну-Марию, которые, пытаясь сохранить серьезность, покружились на месте, шурша короткими (ниже колен) юбками, и направились в другой конец длинной комнаты, где мадре бадесса тихо сидела на диване, набитом конским волосом, и читала. Она взглянула на них, тоже стараясь сдержать улыбку.
Я вернулась к «Легенде о святой Екатерине». Я выровняла швы по отметке на корешке книги, натянула каркас, удалила все с основы каркаса, кроме первой надписи на книге, и собиралась показать сестре Джемме, присоединившейся к нашей швейной команде, брошюрный стежок, который соединяет вместе надписи. Как сообщила мне с удовольствием сестра Агата, по-итальянски это называется una maglia legata, чего я раньше не знала Я отложила в сторону иглу и аккуратно поместила вторую надпись «Легенда» поверх первой.
– Как Екатерина стала монашкой? – спросила я невзначай. Я имела общее представление о ее жизни, но мне хотелось услышать, что скажут другие.
– Когда ей было семь лет, – сказала сестра Чиара, библиотекарь и знаток жизни святой Екатерины, покровительницы монахинь, – ей было видение в образе Иисуса и святых, одетых во все белое и стоящих на лоджии в небе.
Лоджия в небе, и люди, смотрящие оттуда на тебя. Это был любопытный образ. Я не знала, как относиться к этому. Но, по правде говоря, на самом деле меня заинтересовала не Екатерина Бенинказа.
Меня больше интересовала сама сестра Чиара, и сестра Агата, почти закончившая вышивать последнюю надпись на книге на самодельной швейной раме, которую она упорно держала на коленях, несмотря на мои протесты, и сестры Бернарда и Анна-Мария, придумавшие новый стиль одежды, и мадре бадесса, сидевшая тихо в тени, и сестра Джемма, и Анна-Паола, новая послушница, прибывшая в монастырь следом за мной. Ее serre-tete не было плотно затянуто, и из под него вбивались темные волосы, обрамляющие лицо.
Иголки сверкали, отражая свет камина. (Кстати, камин был необходимостью, а не роскошью; ни одна из печей в quartiere[96] не была еще приведена в рабочее состояние.)
– Это всегда так бывает? – спросила я. – Видение – и все решается в один момент? Как мужчина делает предложение женщине? Или у каждого происходит по-разному?
Было ли это слишком смелым с моей стороны? Мое сердце глухо стучало, – точно так лее, как в тот момент, когда профессор Чапин делал мне свое гнусное предложение. Я окунулась в тишину, которая наполнила всю комнату. Мои ученицы перестали шить, и другие сестры, сидевшие возле огня, и те, что сидели вокруг двух электрических обогревателей в глубине комнаты, тоже от оторвались от шитья или же опустили вниз свои книги.
– Как это решается? Как это решилось для
Тишина была настолько явной, как та, что наступает после звона колоколов, поскольку каждая из женщин в комнате в этот момент задумалась над обстоятельствами своего выбора.
Я не знаю, почему мне было страшно. Может быть, потому, что я все еще верила – несмотря на мой личный опыт пребывания в монастыре, – что по сути за этим ничего не стояло, кроме пустоты, что каждая из них, заглянув себе глубоко в душу, на самом деле обнаружит, что совершила плохую сделку, отказалась от всего ради ничего.
Мне ответила не Анна-Паола, а старая сестра Агата. Она закончила сшивать небольшой молитвенник, и готова была начать работу над капталом, для чего были куплены несколько катушек красивой шелковой нити. Она сказала, что она южанка, обращаясь только ко мне, как будто кроме нас в комнате никого не было. Она была калабрийка, последняя из восьми детей, четверо из которых умерли еще до ее рождения. Она прервала свою речь чем-то похожим на хихиканье. Ее семья жила в двух комнатах, продолжала она. Ни воды. Ни туалета. Ни отопления. Ни еды. Когда умер отец, мать пошла работать в госпиталь. Она уходила в пять утра, чтобы наколоть дров, нагреть воду в больших бадьях, в которых стирала белье для всего
