Демократия Сиракуз пребывает в опасности, ибо ей угрожает афинская демократия.
Даже если бы афиняне могли создать здесь такой же город, как Сиракузы, и, опираясь на него, начать войну, то и в таком случае едва ли они избежали бы гибели.
А когда вся Сицилия будет против них, они не рискнут удалиться от своих лагерных бараков, сколоченных из корабельных досок, не смогут далеко отойти от своих драных палаток и жалких припасов и продвинуться в любом направлении из-за сицилийской конницы и иных войск, окружающих их. Им останется только вернуться восвояси,
Вынесенное на Народное собрание Афин предложение вторгнуться в Сицилию, чтобы навести там порядок, было лживым, безнравственным, глупым, шовинистическим, бессмысленным и самоубийственным.
Оно получило огромное большинство голосов.
Наиболее ревностно проталкивал его Алкивиад, тот самый молодой человек, о котором Никий сказал, что он-де жаждет всеобщего восхищения из-за выращенных им лошадей. Сверх того, ему не терпелось стать генералом, ибо он надеялся подчинить впоследствии и Сицилию, и Карфаген, одновременно преуспев в своем стремлении и к богатству, и к славе.
Ту пору затишья, что носила название холодной войны, Алкивиад коротал, разжигая новые войны и заигрывая с Аргосом и иными независимыми городами, входящими в антиспартанский союз, наголову разбитый в сражении при Мантинее.
Алкивиад называл это поражение славной победой, что позволило друзьям Алкивиада в Афинах объявить его национальным героем.
— Все это так уморительно и глупо, — восторгался впоследствии Алкивиад в частной беседе, — что воспринимать всерьез большую часть этой ерунды решительно невозможно. Приходится вновь отдать тебе должное, мой драгоценнейший друг. То, что ты говорил о демократии, равенстве, свободе и братстве, оказалось абсолютно верным.
— Что именно из сказанного мной тебе ты имеешь в виду? — поинтересовался Сократ.
— То, что все это полная чушь.
— Это я так сказал?
— И далеко не единожды. Видел бы ты, как они меня слушали, как превозносили, как назначали меня генералом. И все оттого, что им кажется, будто они ниже меня, и оттого, что сами они — стадо снобов. А все их разговоры о равенстве — чистое ханжество. Эти новые деловые люди из среднего класса жаждут равенства только с нами. И вовсе не желают, чтобы кто-либо, кроме нас, равнялся с ними.
— И потому теперь они дали тебе войну в Сиракузах, о которой ты попросил, — сказал Сократ. — Лично я не понимаю, что хорошего из нее может выйти. Пожалуйста, объясни мне, — продолжал философ, с минуту подумав, — истинные причины, по которым ты хочешь отправиться в Сицилию и воевать.
— Не уверен, что я их знаю, — сказал Алкивиад.
— Ну если не истинные, назови достойные. Каковы эти достойные причины, столь для тебя убедительные? Клянусь моей бородой, Алкивиад, будь я помоложе, я бы с неудовольствием отправился на войну вроде этой.
— А у нас людей больше, чем требуется. Но мы все равно берем всех подряд.
— Прошу тебя, дай мне путеводную нить. Что сильнее всего заставляет тебя желать этой опасной войны в Сицилии?
— Лошади, разумеется.
— Не нахожу слов.
— За время нашей дружбы это случается впервые.
— Тебе известен мой следующий вопрос.
— Выращивание и воспитание хороших лошадей, дорогой мой Сократ, дело куда более дорогостоящее, чем ты способен себе представить, — сказал Алкивиад с выражением беспечной шутливости, ставшим ныне его второй натурой. — Да и выставить семь колесниц на Олимпийских играх это тоже, знаешь, не дешево.
— Зачем же ты это сделал? — изумился Сократ. — Выставил столько колесниц, сколько никто до тебя не выставлял.
— Вот именно затем и сделал. Разве ты не помнишь? Ты сам учил меня с презрением относиться к богатству.
— Так преуспел я или потерпел неудачу? Из приведенного тобой примера ничего заключить невозможно.
— Я хотел привлечь к себе как можно больше внимания, произвести огромное, эффектное, вызывающее ярость впечатление.
— Ты никогда ничего другого не делал.
— Я хотел показать всему греческому миру, насколько я богат, — пояснил Алкивиад, — и сделать понятным, бросая богатство на ветер с такой открытой вульгарностью, как мало я его ценю.
— Однако, когда ты выступал в Народном собрании в защиту твоего предложения о сицилийской войне, — сказал Сократ, — ты утверждал, что выставил эти семь колесниц, чтобы продемонстрировать величие Афин.
— Неужели ты думаешь, что мой город дороже мне себя самого?
— Ты иронизируешь?
— Ты сам научил меня этому.
— Этому ты мог научиться и без меня.
— Я сказал ложь, которую им приятно было услышать. И они вылакали ее, точно пьянящий напиток. А теперь, после того как я с таким беззаботным презрением потратился на моих лошадей, мне необходимо это вторжение, чтобы вернуть то, что я потратил.
— Скажи-ка мне. Я кое-чего не понимаю.
— Теперь у нас я — учитель.
— Я всегда признавал, что ничего не знаю.
— Меж тем давая слушателям понять, что сам-то ты уверен, будто знаешь немало.
— Я не знаю, как человек, состоящий на службе у государства, может обогатиться, отправившись на войну от имени государства, на службе которого он состоит.
— А я и сам не знаю, — признался Алкивиад. — Но знаю, что хочу это узнать.
— В прошлом году, после разрушения Мелоса, ты привез сюда женщину.
— Военная добыча, — сказал Алкивиад и с насмешливой серьезностью добавил: — Впрочем, я настоял на том, чтобы заплатить за нее хотя бы самую малость. Поскольку идея насчет Мелоса принадлежала мне, я чувствовал себя обязанным подать пример. Ты ведь видел ее, да? Очень красивая, правда? Для женщины, конечно.
— Алкивиад, ты неисправим.
— Моя жена тоже так считает.
— Ты подвергаешь меня опасности, — ухмыльнулся Сократ. — Твои враги обвинят меня в том, что это я сделал тебя таким.
— Мои друзья обвинят тебя в том, что ты недостаточно постарался.
— В юности ты упражнялся в игре на флейте, — напомнил Сократ.
— У меня от нее лицо становилось смешным. Я же видел, что она делает с другими.
— И теперь все модники города отказываются учиться игре на флейте.
— На флейтах пусть играют флейтистки.
— И ты преувеличиваешь свою картавость. Прошу тебя, не пытайся меня обмануть — я слышал тебя пьяного, от твоей картавости и следа не оставалось. А нынче все у нас картавят. Твой сын, в детстве говоривший так чисто, старательно учится картавить.
— Я горжусь своей картавостью.
— Он теперь картавит еще картавее тебя.
— Это все мода, не более.
— Ты, Алкивиад, создаешь эти моды.
