капеллана в сырую сумрачную подвальную комнату с низким бетонным потолком и неоштукатуренными каменными стенами. Все углы комнаты были затянуты паутиной. Большая мокрица быстро уползла при их появлении за влажную водопроводную трубу. Конвоиры посадили капеллана на жесткий деревянный стул с прямой спинкой, который стоял перед небольшим голым столом.
— Располагайся как дома, парень, — предложил капеллану полковник, включив яркую лампу и направляя ее слепящий отражатель ему в лицо. Он положил на стол коробку спичек и кастет. — Нам надо, чтобы ты расслабился.
Не совсем веря, что все это творится с ним наяву, капеллан в ужасе таращил слезящиеся глаза. Зубы у него дробно постукивали, а руки и ноги как бы отнялись. Эти люди могли сделать с ним все, что захотят; они могли избить его до смерти, и никто не пришел бы ему на помощь — никто, кроме, быть может, набожного доброжелательного майора с хищным лицом, который подошел к раковине и открыл кран, так что подвальная тишина наполнилась шумным плеском разбивающейся об раковину струи, а потом вернулся к столу и положил на него рядом с кастетом массивный резиновый шланг длиной примерно с человеческую руку.
— Все будет в порядке, капеллан, — ободрительно сказал он. — Вам нечего бояться, если вы невиновны. Почему у вас такой испуганный вид? Вы ведь, наверно, невиновны?
— Это он-то невиновен? — удивился полковник. — Еще как виновен, сучье отродье!
— В чем я виновен? — спросил капеллан, решительно не представляя себе, как тут с ним поступят и к кому из них взывать о милосердии. У третьего офицера не было знаков различия, и он стоял где-то в отдаленье. — Что я такого сделал?
— Это вот нам и предстоит выяснить, — ответил полковник, пододвигая капеллану бумагу и ручку. — Напиши-ка свою фамилию, парень. Собственным почерком.
— Собственным почерком?
— Во-во, собственным. Бумаги, надеюсь, тебе хватит? Пиши в любом месте. — Когда капеллан написал свою фамилию, полковник вынул из папки еще один лист и показал оба листка майору, который подошел к нему и с озабоченным видом склонился над столом.
— Почерки на первый взгляд разные, — сказал он.
— Его работа, как я и говорил.
— Какая работа? Что я такого сделал? — спросил капеллан.
— Этого я от вас не ожидал, — с мрачной горечью упрекнул его майор.
— Чего не ожидали?
— Таких преступных фокусов, отец.
— Каких фокусов? — с нарастающей тревогой вскричал капеллан. — Что я такого сделал?
— А вот что, — ответил майор и, словно бы преодолевая омерзение, пододвинул к нему по столу листок бумаги с его фамилией. — Это же не ваш почерк, отец.
— Как так не мой? — Капеллан изумленно сморгнул несколько раз подряд.
— Так вот и не ваш, отец. Вы опять лжете.
— Да ведь я только что это написал! — гневно вскрикнул капеллан. — У вас на глазах!
— В том-то и дело, — ядовито подтвердил майор. — Вы писали у меня на глазах. И теперь не сможете отрицать, что писали собственной рукой. Человек, способный солгать насчет собственного почерка, способен лгать бесконечно.
— Да как я солгал насчет своего почерка? — со злобой выкрикнул капеллан, забывший от возмущения даже про страх. — Может, у вас парный психоз? О чем вы оба толкуете?
— Мы предложили вам написать вашу фамилию собственным почерком. А вы этого не сделали.
— Как так не сделал? Чьим же я почерком, по-вашему, писал?
— Чьим-то чужим.
— Чьим-то чужим?
— А вот это мы вскорости выясним, — с угрозой сказал полковник.
— Выкладывайте все начистоту, капеллан.
— Это мой почерк! — горячо, даже почти горячечно выкрикнул капеллан, в недоумении глядя то на одного своего мучителя, то на другого. — Где тогда, по-вашему, мой почерк, если это не мой?
— А вот он, — с видом глубокого превосходства отозвался полковник и пододвинул капеллану фотокопию солдатского письма, из которого было вымарано все, кроме обращения «Дорогая Мэри», а внизу кто-то приписал: «Тоскую по тебе безумно. Э. Т. Тапмэн, капеллан ВВС США». Капеллан покраснел, и полковник, презрительно глядя на него, спросил: — Ну так что, парень? Ты знаешь, чей это почерк?
— Нет, — после мучительной паузы ответил капеллан, узнавший почерк Йоссариана.
— Ты ведь грамотный парень, верно я говорю? — едко осведомился полковник. — А потому должен понимать, что выдал себя с головой, указав свою фамилию и должность…
— Фамилия-то здесь моя…
— …которую никто, кроме тебя, написать не мог. Что и требовалось доказать.
— Я ее не писал. И почерк здесь не мой.
— То есть ты его подделал, — холодно заключил полковник, пожав плечами. — И здесь тоже подделал.
— Это, наконец, невыносимо! — теряя от злости голову, заорал капеллан. Он вскочил на ноги и сжал кулаки. — Я этого не потерплю! Слышите? Не потерплю! Только что погибло двенадцать человек, а я вынужден тратить время на ваши дурацкие вопросы! У вас нет никакого права держать меня здесь, и я этого не потерплю!
Полковник молча ткнул капеллана в грудь, и тот рухнул на стул, обессиленный и перепуганный больше прежнего. Майор взял со стола резиновый шланг и принялся многозначительно похлопывать им себя по ладони. Полковник ухватил спичечный коробок, вынул оттуда спичку и, приготовившись чиркнуть ею, посмотрел на капеллана в предвкушении новых признаков бунта. Бледный от страха капеллан оцепенел. Слепящая лампа заставила его преодолеть оцепенение, и он отвернулся; плеск воды в гулкой раковине раздирал ему барабанные перепонки. Он хотел теперь одного — узнать, что им надо от него услышать, и во всем признаться. Он с тревогой смотрел на третьего офицера, который, по знаку полковника, отделился от стены, неторопливо подошел к нему и небрежно сел в нескольких дюймах от него на угол стола — лицо бесстрастное, а взгляд пронзительный и холодный.
— Выключите лампу, — негромко сказал он, глядя капеллану в глаза. — Она мешает.
— Благодарю вас, сэр, — улыбнувшись ему бледной улыбкой, пролепетал капеллан. — И воду, пожалуйста.
— Пусть течет, — сказал третий офицер. — Она мне не мешает. — Он поддернул на коленях брюки, как бы опасаясь помять остро отглаженные складки. — Назовите мне ваше вероисповедание, капеллан, — безучастно предложил он.
— Я анабаптист, сэр.
— Очень подозрительная религия, верно?
— Подозрительная? — простодушно удивился капеллан. — Почему, сэр?
— Потому что мне о ней ничего не известно. Против этого трудно возразить, правильно я говорю? А разве это не делает ее чрезвычайно подозрительной?
— Н-н-не знаю, сэр, — дипломатично пробормотал капеллан. Отсутствие знаков различия сбивало его с толку, он даже не был уверен, что должен говорить «сэр». Какой у него чин? И кто дал ему право вести допрос?
— Капеллан, когда-то я изучал латынь. Мне кажется, было бы несправедливо по отношению к вам умолчать об этом перед моим следующим вопросом. Скажите откровенно, разве слово «анабаптист» не значит просто-напросто, что вы не баптист?
— О нет, сэр. Оно значит гораздо больше…
— Вы баптист?
— Нет, сэр.
— Стало быть, если выразить вашу мысль во всей ее полноте и простоте, вы
— Простите, сэр?
